— Таки запою! Может быть, меня и убьют. Ну, пусть убьют. Это таки больно, это страшно, — но что мне делать, когда я не люблю Америки? А тут у нас есть Бог. Правда, у нас есть Бог, Песька… И с войны возвращаются.
Песька молчала и слушала, понурив голову. "Конечно, кто слаб, тот силен. Но если Левка не может?.. И если он не может?.." — захотелось ей вдруг крикнуть в горе, но удержалась и заплакала…
И ничего в мире не было нежнее, прекраснее, благовоннее этих чудесных слез! Словно в них отразилось и ее горе, и ее покорность, и ее жертва, — так заплакала она…
Этель заговорила, и долго лился ее страстный голос… Мотель не поддерживал ее. Старик отвернулся, почувствовав в сердце глубокую боль. Жалостным, недоумевающим взглядом оглядел он Левку, Пеську, двоих детей, спавших на полу, и посмотрел вверх. И его взор встретил закопченный потолок грязной комнаты, жалкой комнаты… А Голда, увидев обоих рядом, точно лишь теперь поняла глубину несчастья и закричала всеми голосами отчаяния… И до самого утра не прерывались разговоры, грязные и трогательные, высокие и страшно земные, но — высокие и низкие — их заливали слезы, кровавые слезы несчастнейших сердец, не единственных сердец. Так мучились везде, так бились везде…
Народ отвечал…
ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ
Я таки та женщина, которая любит много говорить! Как раз на такую напали. Посмотрите-ка на меня. Доставьте себе это маленькое удовольствие. Что, — красивая картина? Кто же здесь может говорить, и что здесь может говорить? Больная, больная и больная! И вместе с тем вот такая, как я — счастлива…
Я так счастлива, что далее не поменялась бы судьбой с мадам Рубинштейн… Вы не знаете мадам Рубинштейн? Кто же ее не знает? Дорогие друзья мои, в самом деле? И никогда ее не видели? Ведь у нее же где хотите бриллианты. Может быть, вы думаете, что у нее шея красивее моей, или какие-нибудь особенные уши? Обыкновенная шея, обыкновенные уши, а такие бриллианты на них, что я желала бы и себе и вам иметь такие проценты хоть через пять лет.
И все же, все же я бы с ней не поменялась. Что такое? Что мне мадам Рубинштейн? Тоже не больше, как женщина, вдова, и тоже, может быть, мучится не меньше меня… Знаем, уж знаем счастье этих богачей.
Может быть, вы хотите меня испугать Ротшильдом, — так я вашего Ротшильда тоже не боюсь. Положим, мне теперь немножко лучше, чем ему. Нужно мне иметь его головокружения? Может быть, вы скажете, что он не еврей? Тоже, бедный, еврей, и наверное, лежит в земле не хуже меня… И детей, бедный, ведь тоже имеет? Где же это счастье? Может быть, и его сынок, как мой дурак, также не хочет быть портным…
Значит, имеете уже хороший раз. Не спешите, и слушайте дальше.
Кто я, и что я? Что я имею, где имею, и когда имею, если живу в одной полутемной комнате с тремя детьми, и где сам Бог велел, чтобы со стен текло.
Сама болею, может быть, сотнею болезней, и самых различных. Что хотите, то у меня найдете. Если в голове жужжит, то, думаете, что в боку не колет? Как раз, вы угадали! И жужжит и режет, и ломит и колет, и рвет и сверлит, где только хотите. Я бы, кажется, одна могла занять целую больницу… Все доктора мучились бы со мной, и все-таки никто никогда не узнал бы, что за болезнь у меня. Ничего…
Так вот, дорогие друзья мои, такая вдова, как я, должна иметь трех детей. Что значит детей? Детей!..
Старшая дочь моя, Циличка, сделана худой. Одна кожа и одни кости. Так Бог хотел, а если вам не нравится, то идите, и спросите вы Его, почему?
Знаете, что я вам скажу? Хотели бы сделать Его на один только день матерью моих детей и посадить Его вместе с моей Циличкой. Ого! Он бы скоро забыл, кто Он, и где Он тут в мире.
Дитя — золото, — и должна была только у царя родиться.
Что вам сказать больше, когда ей теперь уже тридцать лет, а я еще ни разу не видела, чтобы она хоть один раз сделала кому-нибудь глазки. Сделай хоть раз, что тебе мешает, дурочка, попробуй!..
Так нет! Рубите и режьте ее и все же будет нет! Тихо, благородно, а глаза опущены… Рубите и режьте, — глаза опущены…
Когда ей минуло тридцать лет, я подсела к ней и осторожно, как можете себе представить, сказала:
— Циличка, что же будет дальше? Ведь уже после тридцати… Вот эти розовые щеки, — они, положим, такие розовые, как мои, — скоро уже перестанут цвести, а эта чуточка жира, что есть на тебе, тоже уйдет… Что же останется?
Говорю к ней, а душа моя вот так трясется… Плакать ведь нельзя. Разве ей можно слезу показать?.. Ничего!..
Вторую мою зовут Розочкой. И она, действительно, Розочка. Положим, двадцать пять лет мы ей еще в прошлом году насчитали. Нос у нее… может быть, думаете очень длинный или вот такой какой-нибудь… Боже сохрани! Она только немножко курносая. Но кто смотрит на нос, когда есть вот такие плечи, и вот такая шея, и пара черных глаз, как две молнии. Это даже не девушка, а чистый мед… Женихов сколько угодно! Два жениха, пять женихов и сейчас. Работает она, — где вы, например, думаете? На пробочном заводе… И тот хочет быть женихом, и этот хочет быть женихом, — а тот, думаете, не хочет?