…Чай мужики пьют. Хорош чай из иван-чая! Даже если нет сахара и бросить побольше подсохших цветов, чай как будто с медом, отдает солнцем и летним ветром. Плыви Макар там, на плоту, он тоже выпил бы кружку чая, потом, вытянув ноги, лег и смотрел бы в небо.
Не увидели его люди. Не так-то просто его заметить: монахи впереди. А парень, может, и видел его, да не сообразил: подумал — мерещится, что человек на скале.
От тягача и плота остался след на реке — волны. Они долго катились к берегу, и Макар смотрел на них и ждал, когда они подойдут и подойдут ли.
Они качнули его лодку, поиграли с ней, облизали влажную кромку берега, и на песке осталась белая стежка пены. Потом и она пропала.
В пропасти прошуршал ветер, донесло запах отцветающих жарков. Они сильно пахнут, когда отцветают, и об эту пору в поле не слышно других цветов. «Падают жарки», — подумал Макар. В колонии, где он отбывал срок, среди бараков росла кулижка травы, и каждую весну на ней расцветали жарки. Все берегли их, и, когда водовоз проехал со своей бочкой и потоптал кулижку, его избили. А потом огородили досками.
А еще в колонии жил калека-журавль. Когда весной над бараками проходили табуны перелетных птиц, он кричал и, волоча обломанные крылья, ковылял, пытаясь взлететь. Его жалели, носили из лесу лягушек, и, когда возвращались с работы, журавль бежал навстречу и совал нос в карманы. Журавля звали Пашутка. Осенями он кричал день и ночь, не давая всем спать, и тогда просили фельдшера Шнейдера сделать ему сонный укол. Пашутка засыпал и спал, пока не пролетали все журавлиные косяки. Пашутку уважали, что он так любил волю.
Сидел Макар за лошадь: в дороге пала у него колхозная кобыла. Получил он три года, но по зачетам просидел меньше двух. Досрочно освободили его как лучшего работягу и даже премию дали — кустарную трубку в виде черта с рожками. Макар не курил, но трубка хранилась у него до сих пор.
Река играла. Шел вечер, увалы потемнели, а река еще играла там серебром, тут золотом, и над водой цепочкой летели чайки. Плота было уже не видно на реке. Ребята теперь доплыли до Удожьей косы, разулись, ходят босиком по траве. Максим налаживает удочки, собираясь рыбачить. Детская забава — ловля, а хорошо. Вечерней зорькой стоишь и кидаешь. Речонка шумит, брызгает, играет каждый камешек. Разговаривая, хлопцы, наверное и о нем вспоминают. А кругом сосны, на них вспыхивает смола, а само дерево розовое и теплое…
Солнце закуталось в тучу, но вдруг снова пробилось, раскидав снопами свет: на увалы, на реку, на дальнюю косу легли яркие пятна. Все засияло, зарделось: вода, лес, дали, потом стало угасать, темнея.
— Крум! Крум!
Макар повернул голову: летели вороны. Заметив человека, они пошли кругами, каждый раз снижаясь, и, когда проходили мимо, смотрели на Макара черными глазами. Крича, переругиваясь, птицы долго усаживались, и, когда уселись, монахи густо почернели, будто их накрыли черными овчинами. На вершине ближнего монаха сидел старый, до синевы черный ворон и равнодушно смотрел на Макара.
Вороны привезли за собой ночь. Увалы стушевались, река погасла, тот берег едва угадывался в зыбкой дали.
Теперь ждать до утра: ночь. Ночью кто тебя увидит? Тут вокруг ни души, зверь, может, по увалам бродит, а людей нет.
Ладно. Летом ночи коротки, короче воробьиного носа. Достоять до утра, а днем опять по реке пойдут суда. Днем веселее стоять. Легче.
На реке вспыхнул огонь: шел катерок. На носу качался фонарь. Никого на палубе не было. Макар крикнул и прислушался. Зу-зу-зу — гудел мотор. Люди спят. Штурвальный следит в темноте за бакенами и створами, а команда спит: ночь.
Фонарь ушел в скалу, и река потемнела, как деготь. Темнота подошла вплотную. Пропасть тоже до краев наполнилась темнотой. Наступить на темноту и спуститься на берег. Лечь на песке, вытянуть ноги и долго лежать, не шевелясь. Никто бы не знал, как человек спустился со скалы.
«Духота, как бы не было дождя, — подумал Макар. — Недаром стриж вечером над водой летал».
На той стороне светилась узенькая полоска, похожая на вытянутую руку. Что-то тихо, замерло все, утаилось, даже выпь не ухнет. Ребята уже спят. И Максим, который всегда после всех ложился, тоже теперь лег. А про Макара подумали: у Кузьмы остался, пьет водку. Спите, хлопцы, но уговор: не забывать про товарища.
Стоять одному скучно. Не видно даже монахов, а река угадывалась лишь по плеску. Да еще по зыбкому сверканию далеких бакенных огней. Они вспыхивали и гасли, проливаясь то алой, то белой струйкой. Да еще светилась на закате узенькая полоска, похожая на протянутую руку.