Мать вернулась. Она принесла белый хлебец, ей пришлось долго прождать, прежде чем лавочник отпер, а хлеб он дал с трудом и ругал попрошаек, сказал, что дает Христа ради, денег тут все равно не получишь. Мать слушала его, а в голове у нее было одно: сказать ли насчет кофе и сахару или не говорить; душа у нее разрывалась из-за Марко, ждавшего ее дома; но она так и не отважилась.
У Марко заныло сердце; кофе опять не будет. Он смотрел, как мать делит хлебец. Она расчертила корку ножом, но резать не решалась: шесть ртов, да еще на вечер надо оставить, а хлебец маленький и рыхлый. Марко прикидывал вместе с нею и горевал, видя, какой маленький кусочек ему достанется. Он уже думал об обеде, об ужине, о завтрашнем дне и готов был заплакать.
— Пора, Марко, звонят.
И Марко вышел из дома. Мать стояла на пороге и смотрела ему вслед. Когда он завернул за угол, она возвратилась в комнату, поглядела на мужа и детей, подошла к столу и отщипнула крошку хлеба. Потом села на скамью у печки и согнулась, уткнув лицо в ладони. Пробило всего только половину шестого, а солнце припекало, как в полдень. Небо было светлое, пышущее жаром, будто солнце расплавилось и растеклось по нему. Слой пыли на дороге доходил до щиколоток; деревья стояли неподвижно, ни один лист не шелохнулся; трава пожелтела и высохла.
Дождя не было уже две недели, на полях все горело. И вот священник назначил крестный ход к маленькой, полуразрушенной церковке святого Николая; эта церковь стояла на высоком холме, почти в двух часах ходьбы от деревни, если идти быстро, а если с процессией — то и во всех трех. Народу в приходской церкви, откуда отправлялась процессия, набралось немного; пришли большей частью старые женщины да несколько крестьян, остальные были заняты работой.
Когда Марко вошел в ризницу, пономарь был уже там и отругал его за опоздание. Марко боялся пономаря; это был широкоплечий человек с отталкивающим, загорелым до черноты, широким лицом, на котором светилась пара маленьких злых глазок. Он почти постоянно дремал. Изо рта у него сильно пахло, и он плевался черной табачной слюной.
— Ну, одевайся!
Марко снял куртку, надел длинный министрантский[3] балахон из толстого красного сукна; поверх балахона — белую сорочку, обшитую кружевами, и еще широкий красный воротник из того же толстого сукна, что и балахон. Дверь с силой распахнулась; священник вошел быстрой, энергичной походкой, и ризница заполнилась шумом его шагов. Священник был рослый, крепкий, еще молодой человек; его полные щеки рдели румянцем, губы выпячивались недовольно и надменно. Вместо длинной сутаны на нем был короткий сюртук до колен, сутана помешала бы ему при ходьбе по крутой дороге. Войдя, он привычно преклонил колено перед распятием, висевшим на стене, кивнул головой, а потом набросил на себя белое с кружевами облачение, надеваемое при богослужении, и торопливо вышел к алтарю. Пономарь нес перед ним чашу со святой водой и кропильницу. Торопливо благословив прихожан, священник махнул кропильницей прямо, направо, налево, и процессия двинулась к выходу.
Марко стоял возле алтаря с распятием, а теперь, крепко держа его обеими руками, твердо шагал впереди священника и пономаря. Крест был дубовый, почти двухметровой длины; на нем висел Христос, ноги и руки которого были прибиты большими гвоздями; на лице, на груди, на ногах виднелись большие кровавые пятна; под коленями и в поясе фигура треснула, и пономарь кое-как склеил ее.
Крест был тяжелый, но Марко сейчас не замечал этого; он старался держать распятие так высоко, чтобы его было видно тем, кто замыкал процессию.
Они шли по улице, находившейся в старой части села. То тут, то там из окон выглядывали дети, изредка попадалась женщина, сидящая на пороге; почти все дома были заперты, а окна забиты. За процессией подымалось облако пыли. Вскоре улица пошла под гору. Дома, наполовину каменные, наполовину деревянные, крытые соломой, выглядели все беднее. Все они были пустые, вымершие: мужчины работали на кирпичном заводе, женщины — в поле. Последние строения кончились, по обеим сторонам потянулись скучные росчисти, обнесенные каменными стенками, поросшие по краям ежевикой и орешником. На мгновение открылся вид на долину, на лучшую часть села. Там, внизу, была широкая и красивая улица; на площади стояло здание суда, ее окаймляли дома побогаче, лавки и трактиры. Дорога повернула налево, снова под уклон. Пригорок, поросший папоротником и кустами, закрыл вид на долину. А слева открылась даль, но пустынная и безотрадная. Волнистая цепь холмов, каменистых и бесплодных. Непривычным эхом разносились далеко вокруг молитвы, которые богомольцы тянули нараспев.