Он онемел. Никогда он не думал о том, что сбежать означает утратить божественность.
— Ичель, — прошептал он страстно, — не лучше ли отказаться от того, чтобы на мгновение стать богами и прожить жизнь просто как мужчина с женщиной, вместе, как сейчас?
— Нет, не лучше, — ответила она. — Знаешь, почему нас не стерегут? Потому что знают, что никто не откажется добровольно от того, чтобы стать богом. Если мы убежим, то у нас будут долгая жизнь и свобода, не думаю, что навсегда…Я постарею, а у тебя будут другие рабыни, искусные в прядении и размалывании зерна, и я прокляну свою душу. Месяц назад мы поженились. И сейчас мы боги. Только сейчас в жизни у нас то время, когда мы можем быть ими, и это короткое мгновение, которое никогда не вернется. Спи, Тайасаль, моя птица! Не думай о бегстве! Спи!
И Тайасаль заснул, та, чьи ноги быстры, гордо улыбалась. Ее детская грудь вздымалась.
На рассвете третьего дня пение и крики разбудили любовников, которые совсем позабыли про смерть. Прекрасное, словно изваянное тело Ичель, похожее на изящную золотую статуэтку, было уже умащено ладаном и благовониями, на него уже возложили дары и жертвы богине воды. Оставалось только проколоть губу Ичель, чтобы вставить туда серьгу из горного хрусталя. Она стоически терпела все, не жалуясь. Она чувствовала себя божеством. Вокруг нее начали раздаваться мистические возгласы верующих, забрать себе хоть один лист, упавший со стебля тростника, которым избивали ее, поцеловать ее следы, украсть ее одежду, вырвать хоть один волос из ее тщательно напомаженной прически, как будто перед ним был образ той, Что Дарует Воду, величайшей Чальки. Рабыне казалось, что она шагает, будто во сне, и звуки дудок и кларнетов, глиняных бубны и барабанов, которые сопровождали шествие воды-победительницы, жертва без устали танцевала, скакала, кружилась исступленно, передвигая быстрые ноги, прищуриваясь в экстазе пока тот, кто приносил к жертву, не столкнул ее с Тайасалем в глубокий ров. И влюбеленных засыпали землей, а наверху до рассвета танцевал народ.
Призрак
Когда я учился в университете в Мадриде, каждый четверг я обедал у своих дальних родственников сеньоров Кардона, которые сразу же меня приняли, относились ко мне очень хорошо. Муж и жена были полными противоположностями, он был сильный, сангвиник, твердый, веселый, склонный принимать решения практические, она бледная, нервная, романтическая, идеалистка. Его звали Рамон, она носила древнее имя Леонор. С точки зрения моего юношеского воображения эти два человека представляли собой прозу и поэзию.
В своем усердии Леонор предлагала мне блюда, которые мне нравились, мои любимые конфеты и приготовленный ее собственными руками в отполированном русском кофейнике отменный кофе, такой крепкий и ароматный, какой требовательный гурман может только пожелать. Своими длинными тонкими пальцами она предлагала мне фарфоровые чашечки «яичная скорлупа», и, пока я наслаждался прекрасным напитком, Леонор своими одновременно темными и полными тепла, как кофе, глазами, пристально смотрела на меня. Казалось, она хотела установить тесный контакт с моей душой.
Синьоры Кардона были богатыми и почтенными. У них было все, чтобы обеспечить то самое довольство, которое только возможно в этом мире. Несомненно, я размышлял о том, что брак между двумя такими разными и в физическом, и в моральном отношении людьми не может быть счастливым.
Хотя все в один голос уверяли меня, что дон Рамон — сама доброта и порядочность, для меня то, как живет это семья, до сих пор оставалось тайной. Раскроют ли мне ее карие глаза?
Постепенно, четверг за четвергом, меня одолевал эгоистический интерес в решение этого вопроса. В двадцать лет невозможно быть равнодушным к таким выразительным глазам, мое спокойное существование прекратилось, оттого я начал терять терпение. После обеда синьор Кардона выходил, шел в казино или на какую-нибудь встречу, так как он был очень общительным, мы оставались с Леонор у стола, музицировали, обсуждали прочитанное, играли в шахматы и беседовали. Иногда спускались поразвлечься соседи со второго этажа, они оставались у нас до одиннадцати, то было время, когда я уходил, перед тем, как закроются ворота. И я с мальчишеским тщеславием думал, что это просто замечательно, что дон Рамон Кардона ко мне не ревнует.
Одной ночью, когда соседи не пришли, то была майская ночь, прохладная и звездная, я стоял на открытом балконе, и, опьяненный ароматом акаций, которые отравляли мое сердце, я подвергся искушению могучего дьявола и решил объясниться. Я лепетал, сбивчиво, не только из-за страсти, но и чувства близости, смирения, нежности, когда Леонор прервала меня, сказав, что настолько уверена в моих наилучших чувствах, что желает доверить мне нечто важное, страшную тайну своей жизни. Я остановил свои излияния, чтобы услышать признания женщины, хотя не так уж было это и приятно, слышать от женщины, чьи губы дрожали от стыда, рассказ о ее истории любви.