Помогать старику! Это действительно было то, что Инесс делала бы замечательно. Днем и ночь — ночью прежде всего, ибо, когда он в ней нуждался, она прижималась к нему, это было нежным убежищем, она брала на себя обязательство заботиться о нем, ни на минуту не покидать его. Бедный сеньор! Он был таким приятным, а ведь уже одной ногой стоял в могиле! Сердце Инесины было тронуто, не имея отца, она поняла, что Бог сделал его им для нее. Она вела себя, как дочь, даже более, ведь дочери так нежно не ухаживают, не отдают тепло своей юности, аромат своего юного тела, и справедливо полагала, что таким образом дон Фортунатто исцеляется от своей немощи.
«Все, что во мне — это холод — повторял он, — мне очень холодно, льды стольких прожитых лет текут по моим жилам. Я искал тебя, как ищут солнце, я стараюсь быть ближе к тебе, как к благодетельному пламени среди зимы. Приблизься ко мне, дай мне руку, если ты этого не сделаешь, я буду дрожать и сразу замерзну. Ради Бога, согрей же меня, я больше тебя просить не буду».
То, о чем старик умалчивал, то, что оставалось тайной его и английского целителя, который ему это посоветовал ему в качестве последнего средства, была вера в то, что если его старость войдет в контакт со свежей юной весной Инесины, произойдет таинственный обмен. Если жизненные энергии девушки, ее цветущая юность, ее кипящие силы должны оживить дона Фортунато, его старость и дряхлость передадутся девушке, передадутся, когда их дыхание смешается, старик получит живую, чистую и сияющую душу — девушка — могильный туман. Гайосо знал, что Инесина была жертвой, овечкой на закланье, и жестокий эгоизм последних лет его жизни, когда все приносится в жертву, дабы ее продлить, хоть на несколько часов, совсем не чувствовал сострадания.
Он прижимался к Инесине, вкушал ее чистое дыхание, ее ароматный, сладкий дух, заключенный в футляр из хрустальных зубов, это был последний напиток, благородный и драгоценный, который он покупал и пил, чтобы поддерживать свое существование, если было бы нужно разрезать шею девушки и сосать кровь из вены, чтобы омолодиться, он чувствовал, что был способен сделать это. Разве он за это не заплатил? Ведь Инесина была его.
Велико было удивление жителей Виламорта, оно было большим, чем в день свадьбы, когда они заметили, что дон Фортунатто, которому предсказывали на восьмой день сойти в могилу, стал выглядеть лучше, вплоть до того, что даже помолодел. Он и ходить немного начал, первое время опираясь на руку жены, потом на трость, всегда немного уходя вправо, а ноги его дрожали мелкой дрожью. Через два или три месяца после женитьбы он смог сходить в казино, а через полгода — о чудо! — он сыграл партию в бильярд, сняв сюртук, он снова стал человеком. Казалось, что на него натянули новую кожу, ему ввели соки юности, со щек исчезли глубокие морщины, он поднял голову, глаза не казались больше мертвыми, теми, что были на черепе.
Врач из Виламорта, известный Тропиецо, повторял с комическим ужасом:
— Меня бы сильно злило, если бы у нас здесь не обитал один из тех долгожителей, о которых пишут в газетах.
Тот же самый Тропиецо лечил Инесину в течение долгой болезни, после которой она умерла-бедная девушка! — если даже не исполнилось двадцати лет. Истощение, чахотка, лихорадка, все, в чем выразилось сильнее всего разрушение организма, который все свои жизненные силы отдал другому.
Да, племянницу священника достойно проводили в последний путь и достойно похоронили, но дон Фортунатто искал невесту. На этот раз или он уйдет из деревни, или толпа подожжет его дом, а его вытащит оттуда, чтобы убить, нанеся чудовищные побои. Такие вещи не прощаются дважды! И дон Фортунатто улыбнулся, показав между фальшивыми зубами конец сигары.
Странник
Леденяще-холодной была ночь. Ветер гневно и страшно завывал, не прекращаясь, шел дождь бурными потоками, те два или три раза, когда Марта осмелилась подойти к окну, чтобы посмотреть, успокоилась ли буря, ее ослепили багровые вспышки молний и ужаснул грохот грома, который, казалось, гремел прямо над головой и стремился вниз, к дому.
В тот момент, когда буря сильнее всего бушевала Марта отчетливо услышала стук в дверь и то, как кто-то жалобно просил ее открыть. Несомненно, благоразумие посоветовало Марте не послушаться, так как в такую страшную ночь ни один добропорядочный человек не отважится выйти на улицу, только лишь преступники и насильники способны скитаться под дождем и ветром, ища приключений и добычи. Марта должна была подумать что тот, у кого есть дом, очаг, там и сидит, рядом с матерью, женой, сестрой, он не выходит наружу в январе, с безрассудным отчаянием не звонит в дверь снаружи, не тревожит покой честных и порядочных девушек. Но долгие размышления, моя достойнейшая госпожа, бывают только причиной опозданий, поэтому они годятся лишь для того, чтобы отравлять удовольствие и готовить пищу терзаниям. Размышления Марты остались позади, как обычно, в порыве жалости, первом, который возник в сердце женщины, нечто побудило ее через дверь сочувственно спросить: