Но ему не нужно ни видеть, ни слышать, он и так знает, что происходит на трибуне. Каждое слово каждой речи известно Федору Иванычу. Если проработаешь с людьми четыре года так, как проработал с ними Федор Иваныч, будешь знать, что они могут сказать. Михаилов надел лакированные сапоги на высоких каблуках, чтобы хоть сегодня казаться повыше ростом. Ветер раздувает пушистые пепельные усы. Блестит лысина,— он, конечно, снял кепку, потому что ему всегда жарко, он суетлив, непоседлив. На нем гимнастерка военного покроя,— он почему-то хочет, чтобы его считали военной косточкой, для того и усы такие отращивает. Однако брюхо ему ни в какую гимнастерку не спрятать. Он говорит, конечно, о целлюлозном комбинате, потому что он теперь работает по комбинату и Москва только что решила комбинат строить здесь. Он говорит, что здесь будет город, большой город, с мостовыми, трамваями, вузами. Город! А что говорил Михайлов, когда Федор Иваныч предложил строить гидростанцию и фабрику именно здесь? Два озера с разными уровнями воды рядом, в двух километрах одно от другого — вот что тогда поразило Федора Иваныча. А Михайлов хотел строить непременно на реке, гораздо восточнее, и уверял, что канал обойдется дороже любой плотины. Они спорили с Михайловым всю дорогу до Москвы, и в Москве, в комиссии, Михайлов выступил против Федора Иваныча. А теперь он стоит и трубит: здесь будет город! Лучшие естественные условия в мире! Миллионы киловатт! Озера как ступени — одно над другим! Ну что ж, пускай трубит! Добрый Михаилов, старый товарищ! Они часто спорили, а все-таки много им пришлось поработать вдвоем. Было время, когда Зиверт, секретарь парткома, говорил, что все строительство на двух толстяках держатся — на Федоре Иваныче и Михайлове. Это шутка, а все-таки Федору Иванычу приятно вспомнить. Конечно, все не так. Разве сам Зиверт мало сделал за эти годы? Он был когда-то секретарем ячейки той изыскательной партии, с которой прибыл сюда Федор Иваныч. Зиверт, Фрумин, Куликов, Казначеев — вот на ком с самого начала держалась стройка, и все они сейчас на трибуне. Один Фортунатов — новый человек, директор фабрики, Фортунатов, и кто его знает, что за птица, Федор Иваныч еще к нему не пригляделся. Однако этот Фортунатов предлагал прислать за Федором Иванычем фабричный грузовик, довезти его до трибуны, хотел, видно, старому работнику любезность оказать. Но Федор Иваныч отказался, боялся, что его растрясет, здоровье Федора Иваныча за последние дни совсем разладилось.
Теперь Федор Иваныч раскаивается — ему вдруг так захотелось быть на трибуне! Они его оттуда могут заметить, если он подымется на ноги,— человек, стоящий на крыше гидростанции, виден издалека. Особенно такой человек, как Федор Иваныч. Он уперся руками и коленями в крышу, загремевшую, как гром, и встал во весь рост.
Он снял с головы шляпу и взмахнул ею. И внезапно почувствовал, что воздух стал плотным, как вода — так медленно поплыла рука со шляпой. Он хотел шагнуть — нога согнулась и разогнулась с ужасающей неторопливостью. Ему не было больно, и вначале он не испытал ничего, кроме легкого удивления. Он хотел прогнать окостенелость и замахал руками — понадобилось полминуты, чтобы поднять их и опустить. Пожалуй, он немного испугался. Но продолжал улыбаться. Он не знал, что улыбается уже только левым уголком губ,— правая сторона теперь больше уже почти не повиновалась Федору Иванычу. Федор Иваныч напрасно влез сегодня на крышу.
С сожалением глянул он последний раз на песчаную площадь за исполкомом, где медные трубы пылали, как костер, на всю рябую от голубоватых полосок снега лесную страну. И осторожно добрался до люка. Передвигая ноги, как тяжелые мешки, спустился он на несколько ступеней. Далеко внизу, под собою, увидел он распределительный щит. Федор Иваныч с ужасом подумал о том, сколько раз придется передвинуть ногами, чтобы спуститься туда, к щиту. Ему захотелось перегнуться через низенькие перильца и полететь вниз без всяких усилий, не напрягая себя. Но он победил это желание.
Он кружил по лестнице так долго, что лучи успели переползти на другую стену. Осторожно опускал он левую ногу на следующую ступеньку, переваливал на нее тяжесть тела и подтаскивал к ней правую. Оп ни о чем не думал — все внимание его было занято движениями ног.
Добравшись до пульта управления, он прислонился к распределительному щиту, чтобы подышать. Медь и стекла блестели тускло. Стрелки всех измерительных приборов уперлись в ноли. Тишина была приятна Федору Иванычу, но стоять оказалось еще труднее, чем идти.
Он прошел через весь пульт управления, спустился к турбине и направился к открытой двери, сиявшей перед ним.