— Мне двести двадцать первая квартира.
— Это четвертый. Там Гоблин живет. Ты его…
— Нет, не знаю я Гоблина.
— Ты поменялся, что ли?
— Нет. Развелся я. Вот, снимаю…
— А! Хорошее дело, завидую. Я бы со своей росомахой тоже развелся. Но нельзя.
— Почему?
— Пропаду. Ну, будь. Я в третьем, в сто шестьдесят второй. Спасибо за чирик. Верну. Оревуар, Базя. Иди, Базя, навстречу своему счастью.
— Пока, — ответил Василий и с удивлением ощутил, что ему совсем не противно жить. Первый раз за три месяца.
В подъезде было темно, пахло квашеной капустой и кошками. Василий медленно поднялся по лестнице. Чемодан семь раз повторил «Базя», «Базя», «Базя». Василий почему-то улыбнулся, нащупал кнопку лифта, похожую на обгрызенную бутылочную пробку. «Бутон», — подумал Василий.
Не успел он нажать на «бутон», как двери лифта сердито кашлянули и кряхтя и охая открылись. Из лифта вышла девушка-блондинка. Симпатичная. «Как Светличная в „Бриллиантовой руке“», — успел подумать Василий:
— Извините, вы не подскажете, на каком этаже двести двадцать первая?
— Седьмой, — ответила девушка.
— Спасибо, — сказал Василий и вдруг почувствовал, что счастлив.
— Там направо.
— Спасибо.
— Счастливого пути, — неожиданно сказала Светличная, загадочно улыбнулась и растворилась во тьме квашеных кошек.
И Васю посетила русская нирвана.
Девушку, как выяснилось на следующий день, звали Василиса. Она была из двести двадцатой.
Они расписались две недели назад. На свадьбе были Константэн со своей росомахой, очень, кстати, миловидной женщиной, Гоблин (летчик в отставке по фамилии Оглоблин) и Хомяк с забинтованной рукой, Зинаида с рубенсовской шестерочкой и Макака Михайловна из «стакана».
И я там был. И пил, и текло, и не попало. Зато со всеми, наконец, познакомился. Кроме Рубенса. И услышал вот эту историю. Вот такая вот тантрическая ваджра. Вуаля.
Цигель-штрассе
В Берлине, в двух шагах от Острова Музеев, находится маленькая улица — Цигель-штрассе.
Раньше я думал, что слово «цигель» — турецкое и значит «быстро». Но оказалось, что оно немецкое и значит «кирпич». Я узнал об атом случайно, в октябре 199… года, когда мы с моим приятелем доцентом Коляном (Николаем Николаевичем) приехали в Берлин читать лекции о русской культуре. Колян должен был читать о литературе. А я — о языке. Русском, разумеется.
Ни я, ни Колян немецкого языка не знали, не знаем и не будем знать никогда. В самолёте, выпив по 250 виски, мы решили соединить наши несуществующие знания немецкого языка в единый кулак. Кулак получился маленький, но убойный, как, кстати сказать, всегда и бывает у хороших боксёров-нокаутистов.
Я внес в копилку германистики следующие выражения: «Йа», «йаволь», «нихт», «найн», «цурюк» и «майне мутер». Колян любит пышность и экспрессию. Он тяготеет к деконструктиву и макаронизму. Его выражения были следующие: «Айн, цвай, драй, приходи вечером в сарай», «нихт, бля, шиссен, майне либе», «дринкен бир унд шнапс» и «надо арбайтен унд копайтен». Мы выпили ещё по сто и хором вспомнили «Гитлер капут». И весь самолёт внимательно посмотрел в нашу сторону.
Между тем самолёт снижался. Под нами был серо-коричневый город, при одном взгляде на который сразу откуда-то из генетических глубин подсознания возникала мысль о бомбёжке.
Огромный аэропорт. Аккуратная немецкая пустота. Не знаю, как выразить эту идею. Германия очень похожа на Россию. Только у них везде аккуратная пустота, а у нас небрежное запустение. Представьте себе пустырь с ровными куртинами из крапивы и лебеды, симметрично разложенными дохлыми собаками. Табличка: «дохлая собака № 7: прямо, двести пять метров». И т. д. Это и будет Германия. А у нас, к примеру, дохлая собака или даже человек валяется у входа в «Метрополь» без всякой таблички. У нас небрежность доходит до маразма, а у них аккуратность до идиотизма. Но по сути дела это одно и то же. И в том и в другом есть поэзия, причём метафизическая, запредельная. Они Бытие превращают в Небытие, в Абсолют, в Пустоту, а мы Небытие, Абсолют, Пустоту превращаем в Бытие. А может быть, и наоборот. Видите, я и сам запутался в нашей нелегкой близости.
Всё это мы обсуждали в Коляном около таблички «Полицай Контроль». Я сказал:
— Колян! Ты можешь перевести мне эту табличку?
— Йа, — сказал Колян. — Легко. Полицейский на контроле. Иначе говоря: мусор на стрёме. Или так: фриц с моноклем.
— Замечательный перевод, — сказал я. — В нём есть поэзия.
— В нем нет ничего, кроме поэзии. Это чистая поэзия. Искусство для искусства. Нет ничего вреднее, чем знать язык оригинала.