— Как так? — не понимал Колян. — Мы водрузили флаг на этом ихнем… как его? Нацмен водрузил.
— Водрузил. А теперь они нам водружают. По самое пенсне.
Фрау Марта радостно пылала, как июньский восход. Она переводила глаза то на меня, то на Коляна, как будто смотрела теннисную партию. И по её лицу было видно, что она не понимает ничего и в то же время — понимает всё.
Жизнь в Берлине у нас была странная. Разумеется, никаких лекций мы читать не собирались, да нас никто особо и не просил.
Фрау Марта практически поселилась у нас в номере. У Коляна. Она идиллически поливала кактус, чётко и честно разливала виски, быстро учила русские слова, причём Колян зорко отслеживал новые поступления в словарь фрау Марты. В первый день она освоила следующие слова и выражения: «расхлебенил», «плеснуть по двадцать восемь булечек», «твои товарищи в овраге лошадь доедают» и «фигак». На второй день — «мамзели и девицы, извольте объясниться», «пощекотить в лёгкую» и «ягодичка ты моя». На третий день уже пошла такая густая экзотика, что кроме как «зеленя на крутояре» я ничего не запомнил.
Берлин — город большой. К тому же — серый и скучный. Как там столько лет жил Штирлиц, я не понимаю, да ещё без женщины. В Западном Берлине ещё жить можно, причём жить там можно за счёт всего не немецкого, например, если всё время сидеть в итальянских забегаловках. В восточном Берлине всё — чисто немецкое, поэтому там жить нельзя. Но мы жили.
Мы выдержали в Берлине десять дней. Нам помогли русская культура и фрау Марта.
В один из последних дней, вечером мы сидели в «обшшежитий» и пили виски.
Фрау Марта в ядовито-желтом мини-бикини и армейской шапке-ушанке, подаренной ей Коляном, пьяно плакала и поливала кактус виски. Размазывая тушь по пунцовым щекам, она громко говорила:
— Пей, фриц-кактусяра!.. Пей, немецкая колючка! Коля-квадрат унд Фофик платиль… За нас с вами, за плохой слоф с ними. За Цигель-штрассе на Берлин! Жить — один раз!.. Деньги — мусор! Один ррас крофф напица, а там — пусть откажут таррмаза, тваю матт!.. Ззалиотные, к Яру!.. Пррапала жисть!
И фрау Марта заученно, наотмашь била головой в шапке об стол. Для этого ей Колян и подарил шапку.
В это время Колян, аккуратно сплевывая на свои огромные трудовые пальцы, неторопливо пересчитывал стодолларовые купюры. На нём были роговые очки от дальнозоркости. Огромные, как в аквариуме, глаза из очков смотрели трезво и благоразумно.
— Тьфу! — говорил он, обстоятельно и обильно смачивая слюной по очереди все десять пальцев. — Деньга, она счёт любит. Как говорится, всё по закону, Вашингтон к Вашингтону. Свои-то денежки считать не прискучит, от своей-то копейки живот не вспучит. Да. Денежка дорожку кладёт, копейка копейку завсегда найдёт. Деньги есть — Иван Иваныч, денег нет — горбатый хрен. Так-то вот. Пёс-то космат — ему и тепло, а мужик-то богат — ему и добро. Коли чаще счёт — так и дружба крепче… Тьфу! Так я говорю, товарищ Мартов?
Перед ним на столе лежало несколько толстых зелёных пачек, перехваченных, как и полагается, чёрными кухонными резинками. Колян нежно смотрел на пачки, вздыхал и выпивал стакан яблочного сока.
— Ддуша болит! — рычала фрау Марта, пьяными глазами выглядывая из-под шапки. Серца ррвёца в степпи! Брадьяга Байкаль переехаль… Ой, стррадаю я, Николяич!
— Страдание душу чистит, — отвечал Колян, щёлкнув резинкой. — Особлив бабью. Вольна баба в языке, а чёрт в бабьем кадыке. Ты поплачь, поплачь, дочка, полегчает, бог слезой выручает. У баб да у пьяных слезы дёшевы. Эк заходится! Совсем заквакалась. Баба что жаба. Выпей, немчура сердечная, с души морок и сойдёт.
— Сапйуся, Николяич, — кручинилась фрау Марта, — саффсием сапйус.
— Чтоб тебе, кобыле берлинской, спиться, надо лет двадцать не просыхать. У тебя же не организм, а этот… бундесрат. Ты пей, а дело разумей. Кто пьёт, у того душа поёт и т. д.
Так наша мирная беседа текла до полуночи.
Улетели мы в яркий, солнечный день. Прощание было бурным. Было ощущение, что нас провожают на фронт.
Потом фрау Марта целый год писала Коляну письма, которые он не читал.
Интересно, как там наш кактус?
Тютчев и демография
Если судить по нашим СМИ, то в России сейчас стремительно падают две вещи. Во-первых — духовность. Во-вторых — рождаемость. То есть, говоря иначе, у нас кризис стихов и размножения… Раньше я наивно думал, что связи между поэзией и деторождаемостью нет никакой. Но теперь, когда я, так сказать, взмудрел и развзрослелся, я понял: есть такая связь. Невидимо-мистическая, тонко-неуловимая, но есть. И помогла понять мне это одна поездка. Но — по порядку.