В пруду — три алебастровых лебедя с клювами цвета переспелой хурмы. Сначала кажется, что лебеди неживые, настолько они задумчивы и торжественны. Можно сказать, державны. Словом, все в усадьбе (кроме, надо думать, прапорщика), как во времена Федора Ивановича.
Экскурсоводы, влюбленные в свое дело, взахлеб рассказывали об Овстуге и Тютчеве. Посетителей — очень много. Все хотят к Тютчеву. Один из посетителей (судя по плотности — местный человек) спросил:
— Скажите, пожалуйста, а сколько у Тютчева было детей?
— Трое, — ответила женщина-экскурсовод. Подумала и добавила. — От первого брака.
— А от второго? — не унимался посетитель.
— Тоже трое, — сказала женщина. Кстати, женщина — совершенно брянского формата. Сто сорок — сто двадцать — сто сорок. Родина-Мать. Грёза Кустодиева. Майский сон Рубенса. Мечта грузина.
— А ещё дети у Тютчева были?
Женщина слегка покраснела:
— Были.
— Сколько? Кто рожал? — это уже был допрос. Посетитель явно включил Лубянку.
— Трое, — опустила опахала ресниц экскурсоводша. — Денисьева родила. Последняя любовь Федора Ивановича. Ей он посвятил свой знаменитый «Денисьевский цикл»…
— Так, — резюмировал следователь, не обращая внимания на цикл, — трижды три — девять. Неплохо. А у вас дети есть? — вдруг спросил он.
— Есть. А что?..
— Сколько?
— Трое, — окончательно зарделась тютчевед.
— Добр;… - он удовлетворенно шлепнул лопатообразной ладонью себе по ляжке. Звук — как будто пудовый жерех шлепнулся в воду.
Следователь был явно удовлетворен. Я тоже. Как же тут у них на Брянщине всё уютно! Всего по три. Лебедей, кстати, тоже — три. И собак.
В последний, третий, к слову, вечер в Брянске я зашел в местный ресторанчик. Думаю, надо выпить за всё за это. Подходит официантка. Подплывает брянским лебедем.
— Какая, — говорю я, любуясь лебедем, — у вас тут хорошая водка есть?
Она отвечает:
— Самая хорошая — «Тютчев».
Надо же!
— Давайте сто пятьдесят Федора Ивановича… Нет — триста для округлости. И закусить чего-нибудь такого… фирменного…
— У нас тефтели хорошие, — оживился лебедь.
— О! Хорошие, говорите?
— Хорошие, сытные.
— Вот это то, что нужно. Сытные — это в тему. Свиные, надеюсь… В честь 2007?..
— Свиные, — с гордостью сказала лебедь. — С жирком. Обожраться можно.
— Во! Обожраться — это в кассу. Давайте вашего Хрюшку с «Тютчевым».
Выпили мы с Федором Ивановичем. За благословенную Брянщину, за поэзию, за демографию, за Родину. За духовность деторождаемости. Или так: за поэтичное размножение… Какая-то, помню, была удачная формулировка. Но я её на 250-ом грамме забыл. Очень хорошо посидели. Не помню, опять же, как попал в гостиницу. Как взял бумбульку у Алёнушки-вышибалы. Как лёг.
Голова утром не болела. Значит — «Тютчева» не бодяжат. И сметана пошла замечательно. Значит — тефтели как надо усвоились. Пошли, как говорится, не в жир, а в корень.
Я сдал на этаже ключ. Зашел в магазин у вахты, в «Сувениры». Там — продавщица. Красавица. Лицо доброе, румяное, свежее. Шире кокошника.
— Чего, — говорю, — мне тут у вас, девушка, купить?
Она, задушевно:
— Мужчина, приобретите яйца. У нас в Брянске очень хорошие яйца.
Я в курсе. Всенепременно приобрету. Посмотрел яйца. Красивые, расписные, с надписью «Брянскъ».
— Давайте, — говорю, — три. Для ровного счета.
Улыбается кокошник.
А потом я летел домой, в Москву. Пил чай, ел вафлю «Мишутка». Нет, что ни говорите: Родина есть Родина. Как говорится: где родился, там и расплодился. И не просто расплодился, как безмозглый хомяк. А высокодуховно, поэтично расплодился. Как завещал нам великий (а ведь действительно — Великий!) Тютчев. Вот так. И никаких кризисов и разрух.
Пупу, Лера и том-ям
Когда говорят и пишут о том, что остров «Пхукет — это жемчужина Индийского океана», — говорят и пишут чистую правду.
Думаю, это единственный рекламный текст, которому я верю. Баунти — никакое не «райское наслаждение». Конфета как конфета. Блендамед не так уж идеально укрепляет зубы и яйца. Паста себе и паста. Но Пхукет — это действительно жемчужина.
Да, Пхукет — добрая тропическая сказка. Тропики здесь не удушливо-бушующие, навязчиво-коварные и назойливо-опасные, как где-нибудь в Африке, а спокойные и совсем-совсем не агрессивные.
Совершенно понятно, почему большинство тайцев исповедует буддизм. Глядя на все это роскошное умиротворение, поневоле поверишь в многоразовую душу. Жить в такой красоте только один раз просто глупо. Жизнь, конечно, — это море страданий, надо разорвать бесконечный круг перевоплощений и прочее и прочее. Все это правильно сказал простветленный принц Гаутама. Но на Пхукете я бы, пожалуй, с удовольствием отстрадал жизней так пятнадцать-двадцать. Причем готов страдать и виде человека, и в виде какого-нибудь кактуса или лобстера. Хоть поломанным пылесосом, только бы на Пхукете, на берегу Андаманского моря.