Вова медленно повернул свой скучающий профиль в сторону местного криминалитета:
— Неплохая погода, друзья, — как бы молча сказал Вова. — Теплое солнце и прохладный бриз — что еще надо честному коту?.. Не так ли, ребята?..
Ребята ответили омерзительной какофонией из трех кошачьих соло. Что-то вроде трех продолжительных матерных турецких колен. Если, конечно, такие бывают.
— Это грубо, — как бы сказал Вова задумчиво. — А главное — безвкусно. Впрочем, это ваше дело, ребята… А меня интересует закат. Удивительное сочетание пурпура к лазури. Вы не находите, джентельмены?
Вперед вышел Лобастый. Он выгнул спину и издал звук, который издает сдуваемая шина. Это значило:
— Ну, ты, кусок полосатого матраса, ты, камышовый ублюдок! Если через секунду ты не перестанешь портить нам пейзаж, мы сделаем из тебя шаурму…
— Ха-ха-ха! — идиотски засмеялись голубой и сиамец. — И отдадим его рыбкам на ужин! Ха-ха-ха!..
— Хи-хи-хи… — захихикали подобострастно гаремные кошечки, прикрывая свои симпатичные личики паранджами… То есть, тьфу, морды — лапками.
Лобастый еще сильнее выгнул спину и еще пронзительнее зашипел:
— Пошёл вон, огрызок… Считаю до трех…
Вова лениво посмотрел в нашу сторону. Он явно спрашивал у Арины Петровны:
— Ну что, тетя Ариша… Сама видишь: у товарищей с мозгами тишина. Придется устроить маленькое взятие Измаила. Вернее — Фазелиса. Ну что, благословишь, теть Ариш?
— С Богом, Вовочка, — сказала (вслух, по-человечески) Арина Петровна и тихонько перекрестила друга. — С Богом, Вовунчик. Только без жертв.
— П;нято, — сказал Вова и поглядел на лобастого, как смотрит слон на памперс.
Лобастый стоял дугой, на самых кончиках лап. Хвост коброй. Оскал на морде — что-то от Фреди Крюгера. И шип с хрипотцой:
— Считаю… Раз… Два…
— Три, — сказал Вова и сделал свой коронный короткий левый. Тот самый: справа сверху — налево вниз. Только без финок. Чтобы не было жертв.
Удар был страшный. Лобастый, как выпиленная лобзиком фанера, не успев изменить выражения морды и изгиба спины и хвоста, спланировал со скалы в море, в шипящую сирень прибойной пены.
— Ах ты мой Цзю, — прошептала Арина Петровна и смахнула слезу умиления.
Вова встал и вразвалочку пошел на голубого тяжеловеса. Тяжеловес еще шипел, но уже неуверенно. Вова шел и мурлыкал. Наверное:
Голубой попятился. Задом к обрыву. Вова шел и улыбался. Светлой, чистой, ровной, доброй улыбкой хорошего русского парня из средней полосы. Когда подошли к обрыву, Вова молниеносно поднял лапу и сказал:
— Ша!
Вова не сделал ничего плохого. Он даже не тронул тяжеловеса. Тот сам отпрыгнул назад и полетел а море вслед за лобастым. лобастый, кстати, уже отдыхал на песочке.
— В уши не залилось? — весело крикнул Вова Лобастому.
Тот промолчал. Что здесь ответишь? Ну, залилось.
Вова посмотрел на сиамца. Сиамец не шипел. Он глядел на Вову с надеждой.
— Ну, что смотришь, синеглазка? — спросил Вова. — Не знаешь, что делать? Не догадываешься?
— Н-нет, н-не дога-гадываюсь, — ответил, заикаясь, сиамец.
— Прыгай.
— Куда?
— Туда же, братушка. Туда же. Чем ты лучше этих двух матерщинников? У тебя что, справка из диспансера? Или пробки в ушах? Прыгай.
— А м-может, н-не надо?
— Надо, Федя, надо.
Сиамец Федя на полусогнутых подошел к обрыву. Подрожал нерешительно на краю, глядя скорбно вниз.
— Ну… ты турок или не турок? Что ж ты державу срамишь?
Сиамец вздохнул и прыгнул.
Через минуту все три местных кошачьих авторитета обсыхали на песочке. Вова сидел на своем месте на скале и философически досматривал закат. Кошечки, штук двадцать, сидели вокруг Вовы и заискивающе мурлыкали, мол, ты теперь наш хозяин. Приказывай, мол, нам что делать. Мы, мол, на все готовы. И всё такое прочее. Вот они, женщины… Вот она, женская верность…
Но Вова был непреклонен. Потому что там, в далекой России, у него была своя любовь. Любовь на всю жизнь. Кошка Мотя из дома 11 корпус 2, квартиры 166. Камышовая красавица с прекрасными зелеными глазами, каждый год рожавшая от Вовы замечательных чистокровных камышовых котят, которых продавали на птичьем рынке. И котята-мальчики все получались здоровые, сильные, спокойные и бесстрашные, как Вова, а котята-девочки — зеленоглазые, добрые и плодовитые, как Мотя.
И Вова смотрел на догорающий закат и вспоминал свою Мотю. И в глазах Вовы светились два солнца настоящей любви.
В эту поездку мы еще несколько раз заезжали вечерами в Фазелис. Вова задумчиво провожал солнце на своей скале, а мы с Ариной Петровной сидели на старинных ступенях амфитеатра, среди робкой ретуши средиземноморских сумерек, и слушали море, цикад и сосны.