Потом в школе все было нехорошо. Но об этом не буду. Короче, бадминтон я бросил.
Я начал заниматься вольной борьбой. Мне в целом нравилось. Я делал успехи. Получил какой-то юношеский разряд. Кажется второй. Было только одно но: от партнеров очень плохо пахло. Никаких дезодорантов тогда не было. А мылись советские детишки в лучшем случае раз в неделю. И не только детишки. Один мой американский студент после недели пребывания в России на вопрос, нравится ли ему в Москве, сказал: «Да, но русские не дружат с ванной».
А у меня, надо сказать, нюх, как у Мухтара. Зрение фиговое, слух так себе, а нюх — хоть сейчас в парфюмеры. Я совершенно спокойно определяю, какой день мой сын носит майку. Причем из соседней комнаты. Мы даже с ним играем: на честность. Если я определяю день, он заучивает наизусть стихотворение Есенина или Блока, а если не определяю — я прослушиваю полный диск Рамштайна.
— Какой?! — кричит мне сын из своей комнаты.
Я приподнимаюсь на диване, глубоко вдыхаю и говорю:
— Вылезь из-под одеяла, так нечестно.
— Блин! — раздается шуршание, сопение и т. п. — Ну?
Я еще раз вдыхаю воздух:
— Седьмой!
— Блин!..
— Давай-давай…
Из соседней комнаты раздается бубнёж, полный ненависти и отчаяния:
— Ночь, улица, фонарь, блин… аптека… блин.
— Майку поменяй. От тебя ж пасет, как от корабля мертвецов. Учи, учи. И без блинов.
Сопение, шуршание, злобный шёпот:
— Ночь, улица, фонарь, аптека… М-м-м-м… Символист в трусиках…
От партнеров, повторяю, очень плохо пахло. Особенно плохо пахло от Васи Надзорова. Каждую тренировку я молился, чтобы не бороться с Надзоровым. Мне вполне, до головокружения, хватало того, что он находится где-то здесь, в зале. Я чувствовал его присутствие, как экстрасенс — тени предков. Несколько месяцев мне везло. Вася боролся с другими. Потом начались соревнования. Провели жеребьёвку.
И вот — я, напротив меня — мой соперник, Вася. В своей неизменной илисто-глянцевой маечке… Стоит, улыбается. В общем, картина художника Акакия Вонюкина «Бомж с дурианом». Я как-то сразу обмяк. И позорно проиграл на сороковой секунде: насколько хватило задержать дыхание. И бросил заниматься вольной борьбой.
А потом я стал моржевать. Моржевал несколько лет на Путяевских прудах в Сокольниках. Можете проверить, там меня, может быть, еще помнят.
Моржи — народ интересный. Где-то треть моржей — бывшие алкоголики. У них нет выбора: или прорубь — или вытрезвитель. И вот они по два часа, сизые от удовольствия, задорно бегают босиком по снегу, потом долго-долго, фырча и блаженно матерясь, плавают в тяжкой, как глицерин, ледяной воде. И потом сил пить водку уже нету.
Другая треть — люди, помешанные на своём здоровье. Часто они сочетают моржевание еще с чем-нибудь. Я знал одного милого перца, который: моржевал, лечился уринотерапией, исповедовал раздельное питание, практиковал йогу, голодал и занимался дыхательной гимнастикой. На простые человеческие вопросы типа: «который час?» или «как пройти в библиотеку?» он не отвечал. Ему просто было некогда. Он был занят своим здоровьем. Ему некогда было даже, извините, сходить по-большому. Да и нечем. Потому что вместо «большого» он предпочитал шанкпракшалану. Это такая индийская очистка желудка и кишечника. Берется пятиметровый бинт и заглатывается. Потом ждешь, пока он распространится по организму, а затем выпиваешь два литра физраствора, по простому соленой воды, и медленно и задумчиво, склоняясь над очком, вытягиваешь то, что было бинтом, изо рта. В общем, бухенвальдская нирвана. К тому же индусы это делают раз в пять лет, а наш путяевский мега-йог — еженедельно.
То он сидел в позе лотоса, прихлёбывая мочу из майонезной баночки. То грыз морковку в проруби. То, обессиленный от месячного голодания, лежал у проруби и дышал нижней левой четвертью живота. Кончил он логично: в дурке, где с головой ушел в даосские рецепты бессмертия.
Мне нравился моржевой адреналин. Ноги, правда, примерзают ко льду и руки — к железным поручням, когда вылезаешь из проруби, но это пустяки. Морда вся обморожена — но и это мелочь.
Однажды в воскресенье в Сокольниках устроили соревнование по плаванию в проруби. Прорубили дорожки, метров пятьдесят туда-обратно. По двое прыгали и плыли. Пятьдесят метров. При минус двадцати пяти — это всё-таки сильно. Но я решил, что я — йоу! — полярный дельфин, сын Папанина и Снегурочки, и принял участие в этом веселом чукотско-бразильском карнавале.