Некоторые доплывали.
Когда я прыгнул и попал в воду, первое ощущение было, что я промахнулся мимо проруби и плашмя долбанулся всей требухой об лёд и теперь лёд подо мной медленно тает. Это было как в кошмарном сне. Я стал грести. Гребки были тоже как в кошмаре: знаете, когда хочешь что-то сделать во сне, и у тебя не получается.
В замедленной съемке я проплыл до того конца проруби и поплыл обратно. Мелькнуло квадратное синее лицо моего созаплывца, бывшего алкаша Феди. Вернее, мелькнули: синее лицо, красные глаза и белые губы, обрамляющие черный ужас рта. Одной фиолетовой рукой Федя держался за лёд, а другой — зеленой — зачем-то пытался опереться на воду. Наверное, ему вдруг резко разонравилось плавать, и он решил вылезти из этого зловещего ледяного бардака.
Я не знаю, чем там, у разноцветного Феди, кончилось. Я мужественно поплыл назад и доплыл, вернее, дополз по воде, до финиша. Я стал медленно поднимать счастливое, как мне казалось, лицо вверх. Меня фотографировал корреспондент рабочей газеты, в шубе, валенках, подонок, и ушанке. А другой гнус, в дублёнке, унтах и шерстяном шлеме, совал мне в рот, как гастрологическую кишку, ледяной микрофон и спрашивал что-то вроде:
— Что вы чувствуете в этот прекрасный момент?
Я хотел сказать им:
— Все хорошо. Я чувствую себя отлично. Только дайте же вылезти, падлы!
Но когда я окончательно поднял улыбающееся лицо и уже собрался сказать все это, они как-то порывисто отпрянули от меня. В их глазах были скорбь и ужас, и шерсть на унтах журналиста стала дыбом. Как будто перед ними был не улыбающийся победитель моржевого заплыва, а не знаю кто. Морж Серёжа, из тех, заботящихся о своем здоровье, который благоразумно не принял участия в заплыве и наблюдал за мной с берега, потом мне рассказывал:
— Ты улыбался, как Медуза Гангрена.
Я получил грамоту за победу в заплыве, но моржевать бросил. И много лет моя забота о здоровье выражалась исключительно в обильном питании, долгом сне и многосекундных прогулках по балкону.
Но у меня был тёща. Я понимаю, что говорить о тёщах — это петросянство и пошлятина. Но я должен о ней сказать, потому что я убеждённый реалист. Я считаю, что реализм — это как спирт. А всё остальное, всякие там постмодернизмы, — это ликёры, коктейли и прочие враги печёнки. Я реалист. А реалист обязан беречь печёнку и говорить правду, даже если она (правда) — тёща и даже если она (тёща) давно сидит в ней (печёнке). Я немного запутался, но — мужественно продолжаю.
Итак я говорю о тёще. Тем более, что это — бывшая тёща, а говорить о бывшей тёще — это так же безнаказанно, как о древнем Египте.
Единственное, чем занималась моя тогдашняя тёща — она заботилась о моем здоровье. Причем исключительно на словах. Она могла часами тревожно заботиться о зяте:
— У тебя ужасный цвет лица. Тебе надо срочно обратиться к эндокринологу.
Или:
— У тебя страшный сколиоз. Немедленно иди к хирургу.
Или:
— Почему ты так много икаешь? Сейчас же иди к гастроэнтерологу.
— Слушайте, Тамара Семёновна, я вас очень прошу, отстаньте от меня, пожалуйста… Ну, икнул человек два раза. А чего бы мне не поикать? Я же съел целую скумбрию. И вообще: видите, я очень занят. У меня срочная работа. Понимаете?
— Это ужасно! — говорит Тамара Семёновна, романтично прислонившись головой к двери моего кабинета. — Такой болезненный аппетит говорит о плохом состоянии печени. Ты должен, ты обязан прямо сейчас обратиться к этому… как его?..
— К икологу…
— Не шути так. С этим не шутят. И вообще ты слишком раздражителен. Сходи, прямо сегодня сходи к психотерапевту.
— О Господи! Ну я вас очень прошу: посмотрите телевизор.
— Зачем ты меня обижаешь? — Тамара Семёновна всхлипывает. — Тебе просто нравится мучить меня? Да?
— О, Боже мой!
— Вот-вот, видишь? Просто несносный характер! Нет, психотерапевт тут не поможет, тут нужен психиатр…
— Я тоже так думаю.
— Ты грубишь мне? Нет, это невыносимо!
Дальше следует сцена. Затем — примирение. Моя бывшая жена всё это время сидит в комнате и смотрит сериал. Ей по барабанну. Моя бывшая супруга — это нордический крокодил, пирамида Хеопса.
На следующий день все начинается сначала. Сама Тамара Семёновна всю жизнь лечится. От всего. Хотя первый раз голова у неё заболела в тридцать пять лет. С тех пор, если у неё вдруг заболевает голова (а это случается раз в три-четыре года), она вызывает неотложку.
Однажды за столом в кухне после часового рассуждения о том, что розовый цвет моего лица неспроста, я потянулся, хрустнув пальцами, а затем покрутил головой. От усталости. Мои шейные позвонки нежно хрустнули. Совсем нежно и негромко, как у всех. Но этого вполне хватило: