Выбрать главу

«Звоночков» из Куршевеля было много. Несколько тысяч евро стоит заказанный на вечер стол. Несколько же тысяч — элитарные вина. Официант подает вино примерно с тем же выражением лица, с каким тетя Глаша разливала портвейн в советской пельменной.

Хорошо известна нашумевшая история. Группа российских бизнесменов заказала столик. На восемнадцать человек. За более чем солидные деньги. Трое наших немного опоздали. За это время французы успели взять не менее солидную неустойку за неявившихся, а повар — уйти домой вместе с неустойкой. Опоздавшие явились — но французы сделали каменные лица и встали в гордую позу. Скандал был, но наши его великодушно смягчили.

Иначе говоря: сервис в Куршевеле уже давно не соответствовал тем деньгам, которые за него платили наши. Мало того: французы, упорно распространяющие слухи о своей честности и неподкупности, поначалу элементарно обсчитывали приезжих из России.

Говорят, одним из первых уличил французов господин Потанин. Он элементарно, из спортивного интереса, посчитал то, что написано в счете, и соотнес это с тем, что было реально заказано. Приписки были вопиющи. Скандал, опять же, был, но его великодушно замяли. С тех пор среди наших в Курше распространилась игра. Называется: «отбей свое по счету». Но это — игра. А так — всё прощают.

Как сказал Кутузов в «Войне и мире» после победы над Наполеоном: «Мы врага победили, теперь его можно и пожалеть». Все повторяется. Когда Александр Первый после победы въехал в Париж, его встретили восторженные крики парижанок: «Да здравствует русский Император!» И Александр, склонный к сентиментализму, прослезился и, смахнув слезу белым платочком…, простил Франции все репарации и контрибуции! А они были колоссальны. Так они нам ничего и не выплатили. А могли бы расплачиваться до сих пор. Нет: мы добрые!..

Альпы — это, конечно, прекрасно. Целыми днями я бродил по специальным пешеходным дорожкам, дышал воздухом, напоминающим замороженный пломбир. Слушал как ручей под тонким, как рваная фольга, льдом бесконечно прополаскивает сладкой водой свое серебряное горло.

Смотрел на снежно-скалистые скальпы гор. Подружился с двумя пони в деревне. Я кормил их яблоками из ресторана. Пони были похожи на гнедых свинок в театральных черных париках. У них были мокрые плюшевые губы и ноздри, которые пыхтели теплым голубоватым паром. В деревне мне сказали, что лошадок зовут Жан и Жанна. Брат и сестра. На третий день, когда я подошел к загону с пони, я увидел, что их кормит яблоками какой-то мужчина. Точнее — мужик. На мужике был явно старый советский физкультурный костюм. Синий с белыми лампасами. Поверх костюма — телогрейка. Не первой свежести. На ногах — «прощай, молодость». Он кормил Жанну и ласково приговаривал:

— Ешь, шельма, ешь, шельмуговина слюнявая, питайся, хрюшка непарнокопытная, мурластая ты такая животная…

Мужик посмотрел на меня и, понимающе улыбнувшись, сказал:

— Вижу — наш человек. Что, тоже кормить пришел, господин товарищ?

— Пришел.

— Хорошее дело. Я животных уважаю. Они везде одинакии. Что где-нибудь в Киришах, что в этой… Куршевелевке.

— Это верно.

— Только здесь, я вижу, животным посытней живется, чем у нас-то. Вон какие они брюхастые. Ешь, ешь…

Я скормил яблоки Жану. Мужик — Жанне.

— Тебя как зовут-то? — спросил он.

— Владимиром.

— Значит, тезки… Отдыхать?

— Нет, командировка.

— А… ну, пошли, прогуляемся, командировка…

Мы пошли по дорожке вдоль серебристо воркующей речки.

— А я вот тоже вроде как в командировку, — продолжил он. — Чудеса! Я ведь в загранице раньше никогда не был. Сорок лет живу, а дальше Тулы не ездил. И Питера. А тут, значит такое дело, две недели тому…

Он задумался:

— Нет… больше, пятнадцать дней… приехал в Москву. Я сам в Подольске живу. Таксю. Вот. А тут приезжаю в Москву к свояку. Иду по Пречистенке. К метро. Какое там метро-то, забыл…

— Кропоткинская?

— Точно. Прохожу мимо ресторана. Там ресторан есть. Как-то он та называется… Этта… Из литературы. «Обломов» — не «Обломов»…

— «Онегин»?

— Точно. «Онегин». Прохожу мимо «Онегина». Слышу, кто-то кричит: Вовка! Стоеросов! «Стоеросов» — это моё фамилие. Гляжу — Женька. Симбирцев. Мой одноклассник. Четверть века не виделись. Нет, не четверть, меньше…

Он задумался:

— Двадцать три года. Да, двадцать три. Чудеса! Вижу, значит, такое дело: стоит Женька. Одет шикарно. Позади него — два угробища. Охрана, значит такое дело. Моськи — типа ледоколов. Один «мерседес» открывает. Я кричу: Женька! Ты? Он: я! Как ты, Вовка? Я говорю: хорошо, таксю в родном Подольске. А ты? Он: и я хорошо, у меня, говорит, этот … холдинг. Ел вот в «Онегине», сейчас в аэропорт, в Лондон, а помнишь, как?.. Ну и поехало: как мы головастиков жарили и как свинец плавили на пустыре, как на спор с десятого этажа свешивались с балкона, как русичке Цырлиной в журнал дохлую мышь подложили и все такое. А когда дошло до выпускного, Женька говорит: а помнишь, как мы портвейн в грелках на выпускной проносили, а я, говорит, грыжа штопаная, дырявую грелку взял. Мне аттестат вручают, а из меня льется, как из бобика. Я говорю: ясное дело, помню. А еще, говорю, помню, что ты мне, Женька, три рубля с выпускного зажал. На «Агдам» тогда скидывались, ты у меня трешку занял. И ведь не отдал! А!? Женек!? Шельма ты, говорю, Женек, кишкоплут… Я, значит такое дело, шучу. А Женька смотрит на меня серьезно-серьезно и говорит: не может быть, чтоб я тебе, Вовка, трояк не отдал. Тебе! И я! Не может такого быть! Я: не отдал. Он: точно? Я: точно. Он: ну и сволочь же я после этого. Я ему: да ладно, трояк — ерунда. Это я так, к слову, пошутил я. Он: ага, пошутил… зайчик волка проглотил… Нет, так дело не пойдет. Слушай, говорит: семья у тебя есть? Есть жена Таня и две дочки — Маня и Соня. Он: через неделю полетите все четверо во Францию. Был во Франции? В Альпах? Я: нет. Он: загранпаспорта у вас есть? Я: нет. Он: будут. Берет трубу, звонит какому-то Федору. Ну, и завертелось. Как в сказке. Паспорта, визы, такси, аэропорт… Я сначала отказывался, но Женька — как мопс: надо, говорит, отдавать долги. Я ему: то трояк, а то — Франция. А Женька: ты «Капитанскую дочку» Пушкина в школе проходил? Ну, говорю, проходил. А он: там за заячий тулупчик и за стакан водки Пугачев мальцу жизнь со счастьем подарил. В виде Маши Мироновой. Вот чего тебе классика внушает: счастье за тулупчик! А тут какая-то с…ая Франция. Я, Вовка, извини за этот … пафус, русский человек. Пока еще. Может, меня, конечно, этот с…ый потный бизнес и доканает. Но пока я все еще, несмотря на холдинги и мерседесы, честная подольская шпана, я еще не скурвился. Мне мой агдамский трояк еще пока дорог. Как священная память. А «долг платежом красен». Так что не брыкайся, Вовка.