— Да уж…
— Живет он преимущественно в Алжире, потому что здесь родился. Но с президентской семьей часто отдыхает то на Таити, то на Гваделупе. Мало того: настроения у него самые, так сказать, левые. К СССР относится он совсем даже сочувственно. Русскую литературу любит. Русский язык учит уже лет двадцать. Хотя ни фига пока толком не выучил. Фанат Пушкина, Толстого, Достоевского. Холост: личная жизнь не сложилась. Бездетен, хотя очень любит детей. Пожилой. Сентиментальный. Журналист. Стихи пишет и, соответственно, любит выпить. Особенно на халяву, как все французы. Словом — надо брать. А зовут этого клиента… знаешь как?
— Как?
— Антуан Тювьен.
Я аж поперхнулся коньяком от неожиданности.
— Как — «дядя Антон»?!
— Он самый. Твой алжирский сосед. В оперативной переписке он шел под кличкой «Чехов». В разведческом быту именовался «Каштанкой». Далее: тут же приходит очередная оперативная информация: живет он рядом с вами, на одной лестничной клетке, и они с твоим отцом уже близко познакомились, вечерами дома у Тювьена про тургеневских дворянских девушек и пушкинских кровавых мальчиков беседуют. Папан твой контактов с иностранцами не боится, молодец, нам таких и надо. Спрашивается, что делать?.. Меня, конечно, срочно переселяют в ваш дом, этажом ниже, тут же я — якобы случайно — знакомлюсь в лифте с папанькой твоим, невзначай зову вас к себе в гости, потом прихожу в гости к вам. Помню, когда я тебя в первый раз увидел, смешной ты был: белесенький, с ямочками на щеках, двух передних зубов нет, всегда обязательно в майке. Штаны с трусами тебя мало интересовали, а вот без майки — стыдился и рдел, как майская роза. Ну, понятное дело: все устраивается так, что я в очередной раз попадаю к «Чехову» вместе с твоим отцом. Случайно (как бы) мы знакомимся. То-сё. Говорим сначала про русский балет, потом — про Чайковского, потом — от просто музыки переходим к «музыке революции» и — через Блока тихонечко — к политике. Водку пьем, которую вы в твоем детском питании привезли, закусываем из твоего зеленого паровозика…
— Вы и про паровозик знаете?
— А как же! Но вашу водку с конфетами — это мы только вначале. Потом пошла в ход водка казенная. На операцию «наш Чехов» центром выделено было… дай Бог памяти… где-то сорок тысяч динаров. Это под двадцать тысяч тогдашних советских рублей. Огромные деньги. Ох и поили мы «Каштанку», ох и кормили! А между делом мы с твоим папашей, как говорится, подпускаем лысого: дескать, не так уж у нас в СССР и все хорошо, есть, дескать, и недостатки. А он кричит: Соцьялисм — корошо! Лени́н — правильно́! Стали́н, Крюсче́в, Брежне́в — фсьо испорти́ль! Но соцьялисм — как принси́п — корошо. Я говорю: у вас есть такая французская шутка, что капитализм — это эксплуатация человека человеком, а социализм — наоборот. А он: Нет! Глюпий шютк! Капиталисм — не правильно́! Соцьялисм — корошо!
Я начинаю понимать: политикой его не пронять, он ей и так пронят. Не в этом его слабина. На литературе с музыкой тоже далеко не уедешь. Они только как разминка годятся, как ихний аперитив. А чтоб завербовать… Понимаешь, Вольдемар, можно завербовать через шантаж. Ну, например, через женщину или на взятке… Это дело обычное, рутинное. А можно — на чувстве, на настоящем. Взвинтить человеке эмоции, выпустить его, так сказать, самого сокровенного джинна и тут — раз, и… Ну, о технике вербовки я тебе рассказывать не буду. Подпись, то-сё… Дело не в этом, дело в другом. Все время, понимаешь ты, получалось, что мы встречались втроем у самого́ «Чехова». Или где-нибудь в третьем месте, на шашлыках, на рыбалке. У вас еще тогда все было дома неустроенно, да и мама твоя французов не жаловала. Обожрут, говорит, набалаболят и уйдут, а ты убирай. Это — верно. Но все-таки однажды решили мы наконец-то собраться у вас. Собрались. Часов пять вечера было. Сидим, выпиваем, поговорили про Бердяева с Розановым. Набрались уже основательно, особенно Чехов, кагэбэшным коньячком. И тут ты выходишь из спальни после тихого часа. Волосики белые взъерошены, весь розовый, влажный, без двух зубов, улыбаешься ямочками в майке и, как полагается, без трусов. Словом топлесс наоборот, поплесс. Стоишь, невинно чешешь свою ангельскую пипетку. «Бонжур, месье», — говоришь. Ты тогда уже по-французски немного мог. Спасибо папке твоему. И тут наш «Чехов»… «О! — кричит. Кель анж! (какой, мол, ангел) Пти мюжик! (маленький русский мужчинка)» А потом уже весь в коньячных слезах и по-французски: «Мог, — говорит, — быть и у меня такой! Но Мадлен, нехорошая такая женщина, говорит, буду делать карьеру, и сделала аборт! А ведь мог быть и у меня такой!» Начал он тебя мусолить да мурмысить. Часа три с колен не отпускал… Помнишь ты это всё?