Я зашел первый. В комнате сидела тетя. Чтобы не надоедать излишними описаниями, могу сказать одно: это была Очень Толстая Тетя с Прической и в Макияже. Лариса Ивановна. Мечта Кикабидзе.
Макияж посмотрел мои документы и сказал серебристым баритоном:
— На медокмиссию. В понедельник. В десять ноль ноль.
— Зачем?! — ужаснулся я.
Прическа молча смотрела в мои документы. Потом, не глядя на меня, произнесла тем же неумолимым низким грудным пунктиром:
— Офицер. Спецпропагандист. Переводчик. Будем призывать.
— Переводчиком? — спросил я почти на вдохе. — Куда?
Это был глупый, неуместный, интеллигентский вопрос.
Мечта Кикабидзе косо ухмыльнулась, и с правой щеки ее в мой паспорт ссыпалась щедрая щепотка лазоревой пудры:
— На Ямале и Чукотке, молодой человек, очень нужны политруки. Все ясно? Десять ноль ноль. Понедельник. Распишитесь. Вот здесь. Следующий.
Следующим был Бузин. Я дождался его у дверей. Он вышел весь серый и сырой, как поганка после дождя.
— В понедельник медкомиссия, — сказал он, затравленно грызя ногти сразу на обеих.
— Аналогично.
— Сегодня вторник. Шесть дней есть. Надо делать МДП.
— Это что такое?
— Маниакально-депрессивный психоз. Шиза дороже. Пятихатка, не меньше. А МДП сейчас за пару соток можно прописать. Есть знакомый профессор. Не желаешь?
— В дурку ведь положат!
— А как же!
— Не-е-ет. Психом не хочу быть. Я нормальный. Может, плоскостопие с близорукостью прокатят.
— Как знаешь… Нормальных и плоскостопых сейчас в горячие точки шлют. Типа Афгана.
Через три дня Бузин лежал в дурке. За три сотни. Я его посетил. Он ходил по коридорам в желтом плюшевом халате с двумя бюстами Ленина в карманах и, блаженно жмурясь, потряхивал около уха спичечным коробком. В коробке были таблетки.
— Леденцы с Лубянки! — громко говорил Бузин. — Комитетского гостинца не желаете, товарищ призывник?
В понедельник я пришел на медкомиссию. Доктор, мужчина лет пятидесяти с хулиганскими, но добрыми серыми глазами, сказал:
— Значит МГУ закончили? С испанским? В аспирантуру собрались?
— Ну да, — вяло отозвался я. В мыслях я уже служил спецпропагандистом где-нибудь на Таймыре. Так и виделось: Тундра, и я с матюгальником агитирую белых медведей сдаваться красным.
— Что, думали, вас переводчиком куда-нибудь на Кубу пошлют? Да? Валюту будут платить? А?
— Да нет… Мне сказали на север в политвойска.
— Эх, пять лет я на Кубе проработал. «Небо надо мной, небо надо мной, ка-ак со-мбре-ро!» М-да… Значит, близорукость, — отстукивал он ручкой по тетрадке. — Плоскостопие… Сколеоз… Это все не то! Все не то! А это у вас что такое?
Он указал на рубец, который остался у меня на шее после операции. Год назад мне вырезали кисту, а рубец остался.
— Киста была, — сказал я.
— Мг… Гипертрофированный рубец. Так и запишем. Натирает?
— Что?
— Ну, рубец, когда пиджак носите, натирает? — медленно проговорил он и подмигнул. — «Берег золотой, берег золотой… Ва-ра-де-ро!..»
— Натирает! — просиял я.
— И что, сильно натирает?
— Сильно.
— Так и запишем. Раз пиджак натирает, значит гимнастерка будет натирать. Правильно я говорю?
— Правильно!
— Значит пишем: рубец слева.
— Вообще-то он справа…
— Ну да, справа. «Куба далеко, Куба далеко, Ку-уба ря-а-адом!..» Всё, свободен, аспирант. «Это говорим, это говорим — мы!» Следующий!
Я шел домой чуть не плача. Не столько от радости, сколько от благодарности. А ведь даже спасибо от растерянности не сказал. Так всегда бывает: за самое-самое главное-то мы никогда и не благодарим. Не догадываемся, не успеваем…
Бузин просидел в дурке неделю. Он так хорошо вошел в роль психа-диссидента, что его все-таки заметили. Но по другому поводу. Диссиденты тогда уже никого не интересовали. Бузин орал на весь психодром, что у Горбачева сифилис от Раисы, которую заразил Лигачев, что в КГБ берут работать только гомосеков, в общем нем всё, что угодно, — ноль реакции. Тогда Леня сделался немного буйным. Чуть-чуть, в меру. Ему прописали дополнительные таблетки. Он их отказывался принимать в агрессивной форме. И опять же — с антисоветскими формулировками. Тогда его сдали родителям: или пусть подписываются на принудительное лечение, либо пусть забирают. Леню родители забрали. Еще через неделю Леня сочинил большое письмо в норвежское посольство (он грезил фьордами), где описал все ужасы своего психодиссидентства. Прилагались справки и свидетельства очевидцев.