Второй офицер, подойдя, снял с головы Латышева заячий треух. Разведчик знал, что таким образом немцы проверяли, коротко ли острижена голова, не красноармеец ли прячется под гражданской одеждой.
— По-немецки не понимаю, — продолжал жаловаться Латышев.
— Куда идешь? — вдруг отчетливо по-русски произнес второй офицер. Разведчик опешил: когда немец говорит по-русски, это всегда сбивает с толку, трудно догадаться, кто перед тобой: предатель, замаскировавшийся под немецкой формой, или гитлеровец, знающий русский язык. Ведь в том и другом случае нужно вести себя по-разному.
— Инвалид я… чахоткой болен. Вот и хожу, плотничаю. Кормиться надо… — повторял Латышев, обращаясь то к одному, то к другому, чтобы показать, что не придает значения тому, что один из офицеров говорит по-русски.
— Поменьше болтай… Документы есть?
— Я не болтаю… Всякой твари есть хочется, вот и я шатаюсь по деревням.
— Я спрашиваю: документ есть?
— Какой документ у больного… — отвечал Латышев и, доставая справку, завернутую для видимости в грязную тряпку вместе с нитками, иглой и оловянной пуговицей, широко распахнул ворот — пусть немцы увидят православный крест деда Панкрата.
Гусак, раздраженный тем, что не понимает, о чем идет разговор, неожиданно ударил Латышева по затылку:
— Schweig! Hände hoch![15]
Латышев поднял руки и подумал: «Что я делаю?» Выходило, что он понимал немецкую речь. Он тотчас опустил руки, но Гусак снова заставил их поднять.
Второй офицер взял справку, быстро пробежал ее глазами и передал Гусаку, что-то сказав по-немецки.
Если бы Латышев знал язык, он бы понял, что игра его в одно мгновение была разоблачена. Офицер сказал о том, что в штабе давно получен приказ — никому подобных удостоверений не выдавать. Об этом никто из партизан не знал и не мог знать.
Латышев думал, что его отпустят, но немцы повели его в штаб.
— Говори: кто ты и зачем появился в деревне? — начал допрос офицер, знавший русский язык.
— Домой иду. Ходил по деревням…
— Где твой дом?
— В деревне… Раньше у нас тут колхоз был, а теперь, слава богу, кончились колхозы…
— В какой деревне ты живешь?
— Я же говорю, здешний я, местный, — Латышев неопределенным жестом указал на окно, за которым уже толпились немецкие солдаты, пришедшие поглазеть на пойманного партизана.
— Ты можешь толком объяснить, где живешь? — спросил офицер, вставая из-за стола.
— Ну здесь же, вот… Какая у нас жизнь…
Заложив руки за спину, офицер подошел к Латышеву и неожиданно ударил его по щеке. Латышев отшатнулся, но кто-то сзади толкнул его снова навстречу офицеру.
— Говори, где живешь?
— Здесь, вон там…
— Идем, покажешь твой дом. — Офицер надел фуражку и, не глядя на Латышева, пошел к двери.
«Неужели все кончено?» — с горечью и досадой подумал Латышев и пока что решил дешево свою жизнь не продавать.
Гитлеровцы словно прочитали его мысли и, прежде чем вывести во двор, связали ему руки за спиной обрывком провода. Солдаты галдели, разглядывая русского партизана, кто простодушно, с любопытством, кто с хмурой злобой.
Во дворе Гусак ударил Латышева по лицу. Из носа у партизана полилась кровь, обагряя драную телогрейку.
— Vorwärts! Verflüchtes russisches Schwein![16]
Двое солдат с автоматами окружили Латышева, и тот, что был справа, дал ему пинка.
«Что делать? Броситься бежать — застрелят на месте. Впрочем, не все ли равно… Помирать, так с музыкой! Если бы не были связаны руки…»
— Показывай, где твой дом.
— Покажу. — Латышев, сам того не замечая, разговаривал с офицером уже не тем плаксивым простуженным голосом, каким говорил раньше, а смело и раздраженно.
— Здесь твой дом?
— Дальше.
Улица кончалась через несколько домов. Миновали родительский дом. От него осталась одна печная труба да полуразрушенный фундамент: должно быть, фашисты сожгли дом, когда убили отца и, может быть, вместе с ним…
Мучительно метались мысли — что предпринять, как убедить немцев?
— Скажешь ты наконец, где твой дом? — кричал офицер, с трудом сдерживая ярость. — В этом доме живешь?
— Дальше.
Вот уже приближается последняя изба. Латышев заметил в окне испуганное лицо девочки. Потом показалась женщина.
— Здесь ты живешь?
— Нет. Дальше…
Офицер вынул револьвер. Солдаты оживились, предвкушая веселое представление.
Что еще мог ответить разведчик, кроме того, что отвечал? Впереди больше не было домов. Лишь по другую сторону дороги, у леса, виднелась одинокая избушка под соломенной крышей. Макарьиха. Теперь все. Сейчас расстреляют…