Точно маленького ребенка, старик водил спасенного по дороге возле саней. Лошадка будто удивлялась и косила на них глазом.
Шевчук послушно выполнял все, что от него требовал дед, — растирал сам себе руки снегом, приседал и, к великой радости, чувствовал, как постепенно вливается в него тепло. А дед вьюном вертелся вокруг и спрашивал:
— Ноги чуешь?
— Чую.
Пальцы на ногах и руках нестерпимо болели, но Шевчук продолжал прыгать, топать ногами.
— А я спужался… Гляжу, четверо окружили одного. Думаю, не иначе свой. Ну и пустил в ход свою берданку…
Голова у Шевчука легко кружилась от водки. Ему хотелось сказать старику многое, но язык не слушался. С трудом он все же выговорил:
— Спасибо, отец… Скажи теперь, где я? Далеко ли свои?
— Погоди, не спеши, сперва в лазарет поедем.
— В какой лазарет?
— Вот еще — в какой. В кремлевский! — В голосе старика зазвучала усмешка.
— Ты мне лучше скажи, как пройти к своим.
— Не спеши, сказал. Садись, не задерживай карету.
Старик снова набросил на плечи Шевчуку свой тулуп, а сам остался в пиджачке.
— Отец, возьми тулуп, замерзнешь.
Шевчук хотел подняться, но дед уложил его и взмахнул кнутом.
— Обо мне не печалься. Я песню запою и согреюсь… да только жалко, волк недалечко.
— Куда ты везешь меня, дедушка?
— Колокольня видна отсюда, а до кабака доспросимся.
— Ты мне загадки не загадывай, — глухо проговорил Шевчук. Он хотя и чувствовал, что попал в руки своего человека, все же опасался. — Ответь: куда едем?
— К главному врачу.
— Говори яснее.
— К Марфе Ивановне. Лежи и помалкивай.
Скоро сани съехали с дороги и некоторое время пробирались по лесу. Еще через несколько минут старик натянул вожжи и остановил лошадь.
— Тпру-у-у! Стоп машина!
Среди темных стволов Шевчук увидел лесную сторожку. Дед постучал кнутовищем в ставню. На крыльцо вышла женщина в полушубке. Они о чем-то поговорили, подошли к саням и стали поднимать Шевчука.
— Такие-то дела, подольский… Подымайся, главный врач перед тобой.
Когда Шевчук оказался в теплой избе, хозяйка внимательно оглядела его, озабоченно покачала головой и спросила:
— Сам ходить можешь? Ложись-ка, покормлю тебя щами. Дед, ты небось тоже голодный?
— Не против, хозяюшка. Можешь и веселой водички налить.
— Садись, — улыбнулась хозяйка, — небось заработал. Чернявый-то дошел?
— Дошел.
— А тот, с Тамбова?
— Дойдет и он. Дорога верная…
Хозяйка уложила Шевчука в постель, натерла ему ноги и руки гусиным салом, обмотала шерстяными лоскутами. Шевчук погрузился в забытье. Ему снилось, будто он снова стал маленьким и родная мать, склонившись над люлькой, согревала его теплом своего тела.
Очнулся Шевчук только через двое суток. Марфа Ивановна хлопотала у печи, и по ее встревоженному лицу Шевчук понял, что она думала о нем.
— Ожил, сынок? — с доброй улыбкой Спросила она. — Вот и хорошо. Теперь скоро поднимешься и пойдешь к, своим. Птице воздух, рыбе море, а человеку родная земля дороже всего.
— Спасибо, мамаша, за то, что спасли меня от смерти…
— Нельзя иначе, сынок. Сейчас весь народ на войне.
— И не только от смерти, — продолжал Шевчук, чтобы закончить свою мысль, — от позорного плена избавили…
— Поправляйся. Проводим тебя к своим. Иначе кто же нас из неволи высвободит?
— Никогда вас не забуду и… деда тоже… Где старик-то и кто он?
— А ты не знаешь? — Марфа Ивановна продолжительно поглядела на Шевчука и с добродушной улыбкой сказала: — Это Кузя!
1942
БАБУШКА АГРАФЕНА
Она умирала от рай, как солдат на поле боя, хотя ни с кем никогда не воевала, ни разу в жизни не притронулась к старенькому дедову ружью, что висело на стене в чулане, и называла его с насмешкой на старинный манер — фузея.
Настал ее последний час, когда фашистские солдаты в панике бежали из города, волоча на себе узлы с награбленным добром.
В сиротливом свете керосиновой лампы, в холодном доме она лежала на своей широкой, как ноев ковчег, деревянной кровати, вся белая от бинтов, словно раненый боец. И не было у нее на груди ни орденов, ни медалей, а один лишь медный крестик на суровой нитке. За окном свистела вьюга, и было особенно горько оттого, что прощается с жизнью не воин, а Мать, которой предназначено самой природой рождать жизнь на земле…
Бабушка Аграфена прожила на свете девяносто лет. Ничего героического она не совершила, если не считать самой жизни, полной труда, добра и мудрости. Одного холста она наткала больше, чем прошла в жизни тропинок и дорог.