Офицеру понравилась большая светлая комната, через которую был вход в спальню бабушки. Нужно было завесить этот ход тяжелым ковром.
Немец принялся оборудовать жилье в своем вкусе. Он приказал денщику выбросить на кухню черную тарелку репродуктора, старинные фотокарточки в рамках, портрет Льва Толстого в длинной холщовой рубахе, босиком. Эта простенькая литография много лет хранилась в доме бабушки Аграфены. Лев Толстой как бы стал членом их семьи, всегда присутствовал на семейных сборах в час обеда или за вечерним чаем. Снимая со стены портрет Толстого, денщик порвал его. Так и валялись в угольном ящике рядом два дорогих сердцу бабушки старика — ее покойный дед в пожарной каске да Лев Толстой.
Офицер велел вынести хозяйскую швейную машину, сгреб ногами домотканые русские половики и приказал вышвырнуть их вон. Сияли со стены и старинную картину, засиженную мухами: «Отступление Наполеона из Москвы». Офицер усмотрел в картинке и неуместный намек.
Дубовый резной буфет не тронули: под стеклом была приличная посуда и серебряные ложки. Этим можно воспользоваться. Не снял он и тюлевые занавески с окон: они придавали уют.
Вместо бабушкиных фотокарточек офицер развесил свои. Это были открытки с изображением девиц в набедренных повязках и без них. Рядом он поместил большую фотографию породистой немки с тройным подбородком и высокой модной прической. Веером разместились фотографии самого офицера, снятого то в Париже на фоне Эйфелевой башни, то в Испании на берегу Средиземного моря, то в римском ресторане среди таких же, как сам, молодых офицеров, весело уплетавших полуметровые итальянские макароны. Судя по всему, фотографии должны свидетельствовать, что, несмотря на молодость, офицер успел объездить полмира и побывать почти во всех покоренных странах.
Офицер занимался убранством комнаты самолично. Он вконец загонял денщика, требуя подать то молоток, то гвозди. Бедняга солдат вспотел, но принужден был вытягиваться перед своим господином, потому что тот ругал его и то выгонял из комнаты, то снова требовал к себе.
— Черт бы побрал этих мерзавцев танкистов, — жаловался денщику офицер, — вечно они захватывают лучшие дома, а тебе оставляют одни сараи… Ладно, не будем огорчаться, Макс. Мы с тобой и в этом русском «дворце» сумеем создать удобства.
Собачонка лежала на диване и круглыми, на выкате, блестящими глазами следила, как ее хозяин располагал на стене фотографии, как суетился денщик Макс.
Наконец работа была закончена, и офицер без кителя, с полотенцем на плече, насвистывая, принялся настраивать радиоприемник. Сначала слышался треск, взрывы джазовой музыки, бормотание нерусской речи. И вдруг грянула бравурная маршевая мелодия. Хор мужских голосов ворвался в комнату:
Вот чего не хватало! Теперь, в громе гитлеровского марша, русский дом превратился вполне в немецкий. Офицер усилил звук и, ликуя, подпевал:
Пока денщик стелил на полу болгарский ковер, офицер открыл чемодан и принялся вынимать и раскладывать возле зеркала мелкие и, по всему судя, любимые вещицы: коробочку с розовой пудрой, французский одеколон в хрустальном флаконе, принадлежности для маникюра из Бельгии, щеточку для усов, которых еще не было.
— Макс, где вода? Подогрей быстро! — покрикивал он через плечо.
Дочь бабушки Аграфены с болью смотрела на портреты, выброшенные в угольный ящик. Она боялась, как бы не увидела мать, поспешно вынула их оттуда и спрятала в чулане.
Гитлеровцы хозяйничали в доме полновластно. На кухонном столе горела спиртовка. Денщик подкладывал под нее сухой спирт, похожий на кусочки сахара. Он подогревал воду в никелированном бабушкином кофейнике. Наконец он доложил:
— Вода готова, господин обер-цугфюрер!
Офицер вышел на кухню, длинный, узкоплечий, этакая белокурая бестия в подтяжках. Он стал мыться до пояса под умывальником. Денщик поливал из кувшина и не мог угодить: то вода холодная, то не так поливал. Наконец офицер залепил денщику пощечину мокрой рукой. Тот вытянулся в струнку, виновато моргая глазами, и стал поливать аккуратнее. Под конец он махровым полотенцем обернул спину офицера и стал делать массаж.