— Ничего же плохого мы не предлагаем, — уговаривал меня сосед. — Никто знать не будет, свяжем, и дело с концом… Если у вас нет веревочки, мы одолжим.
Странное дело: стояли друг против друга соотечественники и не понимали один другого, не могли понять. Словом, согласия не получилось. Соседи ушли недовольные. Я представлял себе, как они, уходя, недоуменно пожимали плечами, шептались, обзывали меня ортодоксом. А я в свою очередь думал о них, и не без горечи. Вот она, обывательская душа, вежливое, со сладкой улыбкой воинствующее мещанство… Что им Первомай, что им красные флаги — они им мешают жить… У этих супругов не было в душе праздника, не могли и не хотели они радоваться чужой радости…
И вспомнился мне эпизод из истории… Парижский коммунар Лео Франкель, будучи смертельно раненным на баррикадах, умирая, оставил завещание, которое просил прочитать на своих похоронах. Вот этот документ, исполненный гордости и достоинства:
«Я жил свободомыслящим и так хочу умереть. Поэтому я прошу, чтобы никакой священник, какой бы веры служителем он ни был, не смел приближаться ко мне в час моей смерти или во время моих похорон, чтобы „спасти мою душу“. Я не верю ни в ад, ни в „небо“, ни в наказание, ни в награду на „том свете“… Я умираю без страха. Меня должны похоронить так же просто, как любого из последних бедняков, издыхающих от голода. Единственное отличие, которое я желал бы для моего тела, это завернуть его в красное знамя, знамя международного пролетариата, за освобождение которого я отдал лучшую часть своей жизни и за что я всегда был готов ею пожертвовать».
Благодарю судьбу, что мой жизненный путь с детства был озарен красными флагами. Мы, дети донецких пролетариев, ненавидели тех, кто стремился к благополучию. Корысть и благоденствие — единственная цель обывателя, она лежит в самой сердцевине мещанства, в его сущности: прежде всего «я», прежде всего «мне», а остальное пропади пропадом. И ваша революция нам ни к чему, и ваши порядки поперек горла…
А флаги за окном неистово клокотали… Да, в эту ночь я не спал, не спали и соседи — они от злости, что флаги хлопали, а я от радости, что они буйствуют за окном, олицетворяя собой радость наших трудных побед.
1981
В ЗАСТЕНКАХ ГЕСТАПО
Приговоренный гитлеровцами к смертной казни артист-партизан пел, глядя сквозь решетку на безоблачное родное небо:
В соседних камерах слушали затаив дыхание. Голос певца звучал так вдохновенно, что даже немцы заслушались. Это была его последняя песня. И он знал, что никогда еще не поднимался в своем творчестве до такой вершины, до такого совершенства, когда красота голоса сочетается с волнением, страдание — с мечтой. Он словно забыл о смерти, но и не был артистом в эту минуту. Он пел последнюю песню, прощаясь с миром. Все было в этой песне: и тоска по жизни, и гордость непобежденного, и прощание с матерью.
1944
ВСТРЕЧА СО СЛЕПЫМ СЫНОМ
Долго мы не имели от сына вестей с фронта. А когда освободили Донбасс, вдруг получаем письмо: «Мама, папа. Я жив, лежу в госпитале в Константиновне». Мы с матерью — к директору завода. Просим машину. Едем, не знаем, что с ним, куда ранен, может, без рук, без ног. Приехали, сердце заныло. Спрашиваем у сестры-нянечки. Отвечает: «Ушел рвать яблоки». Мы немного успокоились — значит, с руками, если пошел рвать яблоки. Идет врач и просит: «Не волнуйтесь и его не волнуйте». Входим в палату. Сидит наш сын на койке подняв лицо и смотрит на нас. По лицу видно, что глаза не видят. Врач говорит ему: «Евгений Николаевич, вам телеграмма». — «От кого? Прочитайте». Врач берет нашу телеграмму и читает вслух: «Женя, целуем тебя, жди письма. Папа, мама».
Тогда сын помолчал и говорит тихо, будто сам себе: «Да, папа мой добрый. Хотя я и слепой, а он меня не бросит». Тут я не выдержал и говорю сквозь слезы: «Не брошу, сынок, не брошу». Сказал, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. Сын услышал мой голос, вздрогнул, привстал с постели, лицо его зарумянилось от волнения. «Папа, ты здесь? Я тебя не вижу». Я молчу, сжал губы. Жена закрыла лицо платком, и плечи у нее трясутся. А сын говорит: «Здравствуй, папа, видишь, я теперь слепой… Боюсь, что будет с мамой, когда она узнает». У жены текут слезы по щекам, дрожит вся, но молчит: врач велел молчать. Но она тоже не сдержалась и шепчет сквозь слезы: «И я тебя не брошу, сынок». — «Мама! И ты здесь?» А тут и дочь моя подала голос: «И я здесь, Женя, сестра твоя Аня».