Теперь по соседству воздвигнуто грандиозное здание Московского университета, тридцатидвухэтажный небоскреб, храм науки с золотым гербом на величественном шпиле из нержавеющей стали.
Сейчас, когда я пишу эти строки, верхняя часть университета, его шпиль — в туманной морозной дымке, он едва просматривается со своими четырьмя башенками, где на все четыре стороны света обращены огромные циферблаты часов.
Над Москвою-рекой тоже легкая дымка изморози. Кварталы столицы едва проглядываются сквозь пелену холодного тумана. Снежный февраль. Тишина. Лишь слышны отдаленные городские шумы — гул окружной железной дороги, что пролегла перед Лужниками вдоль стен Новодевичьего монастыря, да приглушенный расстоянием рев самосвалов, мчащихся по гребню Ленинских гор мимо церквушки.
Два храма: храм Поклонения и храм Прогресса. Храм божественного культа и храм Просвещения.
Всего лишь столетие разделяет их, а какой контраст, какая полярность идей и целей! Один храм олицетворяет безвозвратно ушедшее прошлое, другой — лучезарное будущее.
Западные туристы — непременные завсегдатаи Ленинских гор, но они приезжают сюда не ради университета, а ради церквушки. Живописными толпами в шубах летом, в дремучих бородах и в шортах, с фото- и киноаппаратами они обхаживают церковь со всех сторон, пристрастно любуются ею. Они стоят спиной к величавому университету. Зато наперебой во всех видах фотографируют церквушку, заходят внутрь и с показной набожностью стоят там, покупают свечи, вешают на шею иконки-сувениры.
Увы, не уважение к нашему прошлому влечет сюда гостей с Запада. В их поведении всегда есть что-то снобистское, поучающее, они словно хотят убедить нас в том, что наше будущее не в университете, а вот в этой церквушке, что вера в бога есть высшая из целей человечества и что поэтому нам надо смотреть не вперед, а в прошлое и поклоняться ему. Они ничего не знают о нашей истории, им безразлично, кто такие Герцен и Огарев. Церквушка интересна им не тем, чем дорога нам.
Вот уж поистине парадокс: этим людям, приезжающим с просвещенного Запада, и в голову не приходит, как они бесконечно от нас отстали — по крайней мере на столетие. Целая социально-экономическая формация разделяет нашу и западную идеологии.
Два храма стоят на невиданной и радостной земле — на Ленинских горах. Сама история поставила одну против другой — две вехи, приметы двух эпох. Ушла в невозвратное прошлое патриархальная, обжорная купеческая Москва. Новая Москва взметнулась к небесам гордым шпилем университета. Он, колосс, смотрит на подслеповатую церквушку с высоты нового времени, смотрит поверх ее обветшалой судьбы в грядущее, которое сияет в далекой дали.
1981
ПЕСНИ ДЕТСТВА
СТЕПНАЯ ПЕСНЯ
В детстве, накануне троицы, мы с мамой ходили в степь за чебрецом. Приготовления к празднику раннего лета сами были похожи на праздник и переполняли сердце чувством неизъяснимого счастья.
В путь отправлялись спозаранку, когда шахтные гудки уже пропели свои утренние песни. Шли босиком по холодноватой с ночи степной дороге. Я нес пустой мешок для травы, нес так, как в ту пору все ребятишки носили: мешок складывался шалашиком по длине и надевался на голову со спины. Мешок спускался до самых пяток, и в таком «балахоне» было уютно, тепло и весело: во-первых, ребята на улице не узнают — попробуй угадай, кто спрятался под мешком. Во-вторых, солнце не так пекло, от пыли защита, а если дождик хлынет — лучшего укрытия не найти. Главное удобство состояло в том, что руки были свободны: можно на ходу поднимать комья земли и целиться ими в зеленых ящериц. Можно срывать стебли колючего будяка с малиновыми цветами, очищать от кожуры сочную мякоть и жевать: приятно пахло медом и степью.
Небо над степью звенело песнями жаворонков. Седая ковыль-трава перекатывалась волнами под порывами теплого ветерка, и тогда казалось, будто развевается грива сказочного коня. Да вот и сам он, Сивка-Бурка, пасется неподалеку от рудника. Грива у коня белая, хвост до земли. Я знал, что конь не из сказки, что это обыкновенная рудничная лошадь — слепая, отработавшая свой век под землей. Голова у лошади печально опущена, будто думает она тяжелую думу.
А у меня на душе было весело, хотелось выкинуть какое-нибудь озорство, и я, заложив четыре пальца в рот, лихо, по-коногонски, засвистел. Рудничная лошадка насторожила уши, подняла голову, устало глядя в мою сторону. Она меня не видела, как вообще ничего не видела вокруг. Лошади под землей слепнут…