А Катю многое в Грише начинало раздражать: его манера сидеть за обеденным столом, далеко отставив табурет и наклонившись над тарелкой; незлобивая снисходительность, с которой он встречал ее замечания и наскоки; его молчаливость; его целомудрие и неизобретательность в постельных делах; его покладистость, наконец. Он не понимал, отчего она сердится, старался угодить ей, предупредить каждое ее даже малое желание, но эти предупредительность и угодливость раздражали ее еще пуще. Воистину, трудно угодить женщине, которая тебя не любит.
Печальная эта истина открылась незадачливому молодожену на третьем месяце супружества. Катя находила разные предлоги, чтобы увиливать от загса. Гриша был удивлен: Катя вела себя нестандартно. Он знал по опыту знакомых, что мужчина, получив свое, не торопится пятнать красивый чистый паспорт штампом о регистрации, ну а женщина, та, конечно, тут же стремится все узаконить. У них с Катей было как раз наоборот. И когда он спросил, осмелился спросить, почему так? — в ответ она дернула плечиком и отвернулась. Он еще и еще раз повторил свой вопрос, и тогда Катя, глядя на него холодными и чужими глазами, ответила сердитой уличной скороговоркой: «Ну что привязался? Как маленький, все тебе объяснять надо. Неужто непонятно? Раз женщина не хочет регистрироваться, значит, и жить не собирается. Ну что скупился? Думала, сам догадаешься, исусик блаженный… И нечего глаза делать девять на двенадцать, будешь скандалить — милицию вызову!..»
Это ему-то милицию, даже в помыслах не державшему против нее худого слова.
И некого было призвать в союзники, не через кого было воздействовать. Сынишка ее большую часть времени проводил у бабушки, ее матери, а та, как видно, давно махнула на дочь рукой. «Беспутная она, Гриша, своевольная. Ее надо во как держать, а ты ей попущение сделал. Мужики ее добре разбаловали, и ты туда же, простая твоя душа». — «Зачем же тогда замуж было?! — с болью вскричал Гриша. — Если жить не собиралась, зачем?! Гуляла бы себе дальше, раз ей это так нравится…»— «Э-э, милый ты мой, гулять-то она гуляла, а замуж никто ведь не звал, ты первый. Да вот не пожилось, видать. Чего уж теперь…»
Это позже, когда жгучая боль сменится тихой ноющей, как от зарубцевавшейся раны перед ненастьем, время от времени будут посещать его красочные видения воображаемой Катиной беспутной жизни, фантастические картины ее вразумления и раскаяния, и сожаления о нем, Грише. А сейчас ему стало так непереносимо, что впору удавиться, и он, с остановившимся взглядом и перекошенным лицом, в самом деле взял уже в руки бельевую веревку, машинально пробуя ее на разрыв и ища взглядом, за что бы зацепить повыше. Мысль о матери остановила его.
Назавтра уехал.
В Нефтеобске было солнечно, тихо, ослепительно сияла перенова. Еще в самолете он приник к оконцу и глядел вниз, узнавая знакомые места, выглядевшие с высоты полета совсем иначе, по-новому вспоминая, как он улетал отсюда в отпуск всего каких-то четыре месяца назад, ничего еще не зная, что ему предстоит, а только с радостным настроением, что отпустили не осенью, не зимой, а летом, с ожиданием приятных встреч с родней и дружками, с надеждой на хорошее. И было еще одно сиюминутное желание: поглядеть на Нефтеобск и его окрестности с птичьего полета. Но погода стояла пасмурная, с низкой облачностью, и ничего увидеть тогда не удалось…
Дышалось вольно, гляделось широко и покойно, и даже на аэродроме, перешибая керосиновый угар, властвовали запахи кедровой смолы и сырой таежной прели. Вот он и дома, хотя здесь его никто не ждет. Но ведь бывает, что и дома не ждут.
В кадрах Гришу не успели еще забыть, поверили на слово, товарищи тоже не приставали с расспросами — ну уехал, вернулся, обычное дело. И только бухгалтерша, ехидная женщина, выписывая ему аванс, спросила: «Ну что, скоро, небось, исполнительный пришлют?» — «Какой исполнительный?» — не понял Гриша. «Исполнительный лист на алименты. Дитенка-то успел строгануть?» — «Нет, — сказал Гриша, — до этого не дошло». Он уже мог спокойно говорить об этом с посторонними.