Перемазавший известкой усы и иссохшее морщинистое лицо под соцветием белых родинок, уже утомленный и сломленный оглушительными воплями каменщик жалобно звал подсобника из пугающей глубины лестничной шахты: «О, Джоанн! О, Джоанн!»[8], он, скуля, втолковывал всем этим исступленным женщинам в шарканцах, мечущимся в ужасе, отягощенным узлами и хныкающими детьми, что на крыше остался мальчуган, «подсобник, мой подсобник», что на чердаке должен быть «Джильдо, подсобник Балосси из Чинизелло», он снова и снова принимался «джоаннировать» в дымную трубу той адовой лестничной клетки снизу вверх, но его вопли заглушали крики толпы. Конечно, никто не ринулся назад при мысли о подсобнике, да и потом, большинство его даже не слышало. Пока на нижней площадке не явился он сам, обессиленный, красный, мокрый от пота, с красно-желтой повязкой на голове и с черным усом через всю щеку, держа на руках синьору Мальдифасси, причитающую «Ах, ах! моя нога! нога, нога! о Господи, о Мадонна! да помогите же вы оттуда сверху!» и цепко сжимающую в руке полотняный мешочек, очевидно, не желая расстаться с ним ни за что; парень был в исподнем, опустившемся до крайне низкого, уже такого тревожного положения, что чуть погодя его можно было бы счесть отсутствующим, с каждым шагом растопыренные пальцы его ног как бёрдо[9] придавливали завязки к ступеням. Парень взял и теперь держал женщину сзади подмышками, и на каждой ступеньке то одно, то другое его колено на мгновенье образовывало как бы временное сиденье под ее тощим задом, беспризорный отрок старался держать равновесие, чтобы не скатиться кубарем на площадку вместе с ношей. Так что позже, в День Конституции! его отметили похвальным словом за гражданскую доблесть, — бедный и бравый бытчик! — он это, право, заслужил.
И еще один бедняга, старый Дзаваттари, оказался на волосок от гибели. Он страдал астмой и бронхиальным катаром уже много лет. В тяжелой форме, так что даже миланский август не облегчал его страданий, все были более чем уверены, что это неизлечимый случай. Незначительное облегчение приносила постель, в которой он находился до полудня, а вплоть до шести вчера — стол, застеленный грязной скатертью, с большой фьяской «Барлетты» на нем, «моим лекарством», как он его называл, за которым он и сидел до самого вечера, не обращая внимания на пятна от вина, помидоров и кофе, ничуть не обеспокоенный всем тем хламом из сломанных пополам зубочисток и остатков еды: кусков горгондзолы и колбасок луганига. Сидя за столом, уперев локоть в скатерть, с которой свисала левая недействующая, старый Дзаваттари весь сонный, бездеятельный остаток дня потихоньку наполнял себе из фьяски один полустакан за другим, «раз пол стакана» и «еще полстакана», другой рукой, действующей, время от времени подносил стакан под усы; так нескончаемо длилось это неторопливое потягивание и смакование (долгие смакования и громкие щелканья о нёбо), как если бы нектаром и амброзией было то красное панероне[10], дозревшее до феррагосто в погребах Монтезаны, оставлявшее два миллиметра лиловой жижи на шепелявом языке, а крупные алые капли — на висячих усищах совсем одуревшего от катаральных выделений Белловезе[11]. Такие алые и живые, они походили на капли Святого Сердца или Мадонны-печальницы с картин Чиголи. А затуманенный и погрустневший взгляд старика в некоей головной размягченности устремлялся далеко-далеко в небеса косности двумя верхними половинками яблок, прикрытых спадающими веками, взгляд тоже несколько по-кеплеровски принимал некие тона Святого Сердца, но ведь оставалась еще Святая Фьяска, уж она-то трудилась усердно. Так долгими часами с локтем, упертым в отбросы на скатерти в помидорах и «Барлетте», со свисающей рукой и другой, которая когда не наливала и не смаковала, то почесывала колено, — так часами на протяжении всего склона дня он похрюкивал и похрапывал, потея в духоте и вони своей пропыленной комнаты с еще не проветренной постелью и наволочкой цвета летнего зайца, расстегнутой ширинкой, откуда выглядывал уголок ночной сорочки, двумя потрепанными тапками, натянутыми на босые бурые ступни; с коротким дыханием, похоже, катящимся по шарикам слизи, с любовью молодой мамочки лаская свой приглушенный катакомбный катар — бормочущий, медленно кипящий клей в забытом на огне котелке.
Этот самый Дзаваттари был партнером фирмы «Карабеллезе Паскуале» с виа Чиро Менотти, 23, на пару они практиковали торговлю недорогой атлантической рыбой фирмы «Дженепеска», выловленной моторизованными шаландами «Стефано Канцио» и «Гуалконда», временами еще и «Доралиндой»; держали на льду и устриц из Таранто, и дары моря с обоих побережий Италии — всё по очень сходной цене. Довольно неплохо шли дела и со штучной поставкой зеленых чудищ морских глубин ошеломленным домохозяйкам района Чиро Менотти, до наваждения зацикленным на мысли об экономии, но начисто лишенным малейших способностей для должной готовки подобных единорогов!
8
«Джоанн, джоаннин» — так ломбардские каменщики называют подсобника или помощника; любопытное смешение двух этимонов: распространенного имени Джованни и прилагательного «джоване» — «молодой», откуда уменьшительное «джованино», что соответствует итальянскому «джовинето» — юноша.
10
Слово «панера» миланского диалекта означает «сливки», «панероне» — очень плотные сливки, так на жаргоне ценителей называется густое красное вино с насыщенным цветом, которое обязательно должно образовывать на языке знатока желанную кашицеобразную жижу, если же этого не случается, то напиток могут презрительно обозвать винцом, лягушачьей кровью и так далее. (Прим. К. Э. Гадды.)
11
Потомок (здесь «долгожитель») галльского вождя Белловезе, ок. 600 г до н. э. основавшего в долине реки По город Медиолано, позже ставший Миланом.