Прицепили передок к орудию, фиксирующая пружина замкнулась на крючке. Так неистовое орудие оказалось пристегнутым, теперь ему приходилось подчиняться лошадиным силам и катиться туда, куда хотели люди.
Поступила команда «марш»: и орудия, каждое по отдельности и все вместе, попытались тронуться в путь.
Но дорога между дикими каштанами и расколотыми камнями была нехороша. Перекрывавшее дорогу молодое деревцо срубили, оно стало ворохом сучьев и веток.
Жара гнала пот, но приказ был дан.
Начали вытягивать третью пушку.
— Эй, взяли! — кричал сержант.
На поросшей дикими зарослями непроходимой дороге мышцы мощных битюгов напряглись, пушкари с силой уперлись в колеса. По плоским сильным крупам сыпался град палочных ударов:
— Давай, Горго! Тяни, дохлятина!
Дорога была просто дрянь.
Отколотый камень спокойно лежал на пути, образуя для правого колеса ступеньку высотой в добрых сантиметров двенадцать.
— Тяни, Горго! — последовала серия ударов, животное отчаянно рвалось вперед в клетке из своих постромков, шло за напарником, а артиллерист рукояткой короткой плети плашмя поддавал ему. Удары, рывки животных, снова удары.
— Тяни, худоба, ну! Давай! Давай, скотина!
Орудие не двигалось. Колеса не могли перевалить через камень под острым углом: нужно ублажить их лестью и лаской. А солдаты сонно зевали под знойным полднем. Усилия прикладывали, но думать не хотели, ибо думать и решать утомляет больше, чем упираться, как мулы.
Тем временем по приказу генерала остальные упряжки услали вперед. Тянуть должны были только Горго и Тубон: это их долг. От которого они и не отказывались, напротив, были прилежны в желании исполнить его. Но люди казались им несколько отупевшими, немного усталыми: наверное, от большого солнца. Тогда Горго, также и по совету напарника, решил сделать выговор и подбодрить их, призывая к должной последовательности между воображением и действием, между легковесными устремлениями души и тяжеловесной неторопливостью реальности.
А меж тем из ртов артиллеристов стали вылетать иные, еще более неистовые, призывы, адресованные разным личностям небесной иерархии, не исключая Всевышнего; этому Последнему были впоследствии присвоены имена разных домашних млекопитающих. По такому исключительному случаю почти всех млекопитающих подбирали из отряда свиней. Приведенные события освещались на бергамском и болонском диалектах и на тосканском наречии.
После одного палочного удара, особо подлого, Горго резко обернулся и взглядом, от которого впору заплакать, сказал колотящему его палкой человеку в расстегнутом мундире и немного сползших штанах: «Думай!» А ведь это солдат, выполняющий молодецкую задачу своего бравого войска. Белый потный галстук вылез из-под расстегнутого воротничка и болтался сам по себе как тряпка; палка в руке, рот открыт, как у мальчишки, прядь мокрых волос на виске.
Орудие, сардоническое чудовище, стояло на месте чуть наклонно и спокойно смотрело с обрыва вниз, как если бы вся эта суета его не касалась. При всяком усилии пушка оставалась неподвижной, а передок опадал там же. Так что вся упряжка вместе с четырьмя колесами и узлом крепления походила на хромого крокодила, неудобно устроившегося на контруклоне и утомленного трудоемким перевариванием пищи.
Лейтенант Толла вслед за парнями увидел ступеньку. Вот только он, на протяжении лет лелеявший свою первую детскую мечту о деянии, взял Тубона и Торгу под уздцы и, отведя назад, направил их шаг так, что проклятый камень прошел рядом. Заслуженными упреками и неуставными словами успокоил он одуревших парней, сморенных сонливостью, жарой, беспорядочным грохотом упряжки, пылью, башмаками, командами, напряженным потным трудом, собственной руганью, сопутствуемыми взаимной бранью и проклятиями.
Повиснув на уздечке, Толла продолжал ругать солдат, иногда оборачиваясь и спотыкаясь в ветках, но сильные шеи Тубона и Горги и их горячая признательность поддерживали его. Остальные с открытыми ртами толкали колеса и вот, потянув за хвост, сдвинули крокодила с места. Тубон и Горго энергичными копытами передавили все ненужные ветки, кивая: «Да, да», мощный артиллерист попустил жирные поводья, и третье орудие тоже углубилось в лесок.
Имена земные и небесные больше не упоминались.
Третье орудие спустилось, удерживаемое тормозами и вожжами, ибо могло скатиться на лошадей, как жалкая падаль.
Оно таки изрядно попыхтело! Да так молодецки!
Теперь же, когда лошади взяли тягловую заботу на себя, а не забывших адский труд людей уже ничто не заботило, орудие тоже решило позволить везти себя, тем более что и ему хотелось всласть подремать.