Или я проклят богами, чтобы вечно плавать среди грешных душ с мерзкими болотными гадами и жабами?! Отвечай же, старик!
Но Харон был уже в лодке, и, оттолкнувшись веслом от берега, он тихо растаял в сером мареве, унеся с собой все ответы.
В немом ужасе застыл Одиссей, вспоминая легенды о тех неприкаянных, что брошены между миром мёртвых и миром живых на вечные мытарства в скорби и тоске. Кругом клубился плотный туман, и только тихий плёс волн невидимого Стикса служил горьким утешением гордому духу греческого героя, напоминая ему звуки прилива среди прибрежных дюн дорогой сердцу Греции.
Ему показалось, что отчаяние длилось невероятно долго, но вдруг туман вдоль берега поредел, а, спустя совсем немного, и вовсе рассеялся. И перед глазами Одиссея предстал величественный в своей древности, обросший легендами и мифами Стикс, вода которого словно чёрное мраморное надгробье мягко переливалась под мёртвым лунным светом.
«Где-то здесь должна быть дамба…» — вдруг подумалось Одиссею, и он глубоко поразился этой мысли, потому что никогда ничего подобного не слышал.
Он тихо побрёл вдоль усыпанного чёрным пеплом берега, стараясь не давать безжалостным мыслям овладеть его утомлённым рассудком.
Долгим или нет, был его путь, Одиссей не ощутил. Но когда на чёрной глади Стикса появилась серая полоса, протянувшаяся куда-то вдаль по направлению к другому берегу, он благословил бессмертных, и устремился к ней.
Это была дамба.
Едва сделав первые шаги по мелкой острой чёрной гальке, Одиссей понял, что теперь ему нужно бежать. Он рванулся вперёд. Стикс уже не казался столь мрачным, и вскоре хитроумный грек перешёл на знакомый с далёкой юности марафонский темп привыкшего при жизни к продолжительным спортивным состязаниям бегуна.
Вскоре Одиссею даже стало нравиться его ритмичное дыхание, а пейзаж вокруг перестал казаться ему таким уж унылым. Небо над Стиксом посветлело, и если бы не посмертная память, то Одиссей вполне мог счесть всё происходящее вечерним марафонским забегом где-нибудь в каменистой Спарте или в скалистых северных окрестностях родной Итаки.
Через какое-то время справа от него из чёрной воды выступила другая дамба. Но поднималась она почему-то под углом к горизонту, и этот угол всё больше и больше увеличивался, словно вторая дамба вела прямо в небо. Не успел Одиссей подивиться увиденному, как сверху раздался страшный грохот, и огромный валун прогромыхал по второй наклонной дамбе, выкатившись прямо из серых низких облаков.
Но это не удивило бегущего Одиссея, а когда через некоторое время из этих же облаков показалась знакомая изнеможенная фигура устало спускающегося человека, и вовсе всё стало на свои места…
«Бедный Сизиф… Он снова трудиться напрасно…» — лишь промелькнуло в голове царя Итаки, и он вновь стал следить за своим дыханием, лёгкой поступью устремляясь вперёд и вперёд…
Чем дальше бежал он, тем более удивительным и спокойным становился пейзаж вокруг его дамбы. Появился тихий ветерок, а цвет волн стал похож на тёмное неразбавленное вино. Небо, хотя и было всё в грузных облаках, между которыми то и дело проскакивали беззвучные искры молний, но от былой мрачности не осталось и следа. Одиссею даже показалось, что он видит слабое вкрапление звёзд на оливковом небосводе, который широкой полосой разливался справа от нависающей над горизонтом облачной гряды.
Воодушевлённый величием картины загробного мира Одиссей немного прибавил скорости, и сразу стало как-то легче на душе. Мир и покой мягкими струями вливались в его сущность, пока он, наслаждаясь земными воспоминаниями о прожитой жизни и окружающими его картинами нового неведомого прекрасного мира, бежал по бесконечной дамбе, пересекающей Стикс.
… Нужный вопрос родился сам собой: «Зачем мне вообще на тот берег?» — и сразу припомнился ему великий Ахиллес, глубоко скорбящий среди серых теней в чёрных плоскогорьях Аида. Припомнились и слова легендарного героя о том, что лучше быть последним подёнщиком на земле, нежели царствовать среди мёртвых, отчего сердце Одиссея сжалось от нехорошего предчувствия.
Между тем вокруг вновь всё стало быстро меняться. Воздух, насытившись липким прибрежным туманом, потемнел, и дышать стало намного труднее. Стикс снова приобрёл свои траурные очертания, а где-то вдали стал слышен тихий печальный стон, изредка прерываемый злобным трёхголосым собачим лаем. Далеко впереди угадывался угрюмый скалистый берег, над которым сгущалась кровавая заря с отблесками пламенеющих молний в исполинских ущельях чёрных туч.