ВОЗВРАЩЕНИЕ КВАЗИМОДО
…Превозмогая боль в левой ноге, в которой до сих пор сидел кусочек железа — «подарок» афганских «духов», он вышел из туристического «Неоплана», и привычно отмежевавшись от своей группы, словно каменное изваяние застыл на Гревской площади. Его загорелое лицо с ужасным шрамом от старого ожога не выражало никаких эмоций, хотя сердце билось так быстро, что пришлось два раза глубоко вздохнуть, чтобы немного восстановить ритм.
С детства он мечтал попасть в Париж. Точнее, не с самого детства, а с того момента, когда будучи в седьмом классе, он к удивлению взрослых довольно быстро прочитал самый драматический роман Гюго. Потом более внимательно перечитал ещё раз. И потом снова и снова, не реже раза в год переосмысливал злоключения героев из далёкой почти сказочной Франции.
Сказать, что это было его первое настоящее сексуальное и духовное переживание означает не сказать ничего. В его пионерской юности до прочтения «Собора Парижской Богоматери» не было ничего особенно яркого — обычные будни советского школьника, состоящие из магниевых взрывпакетов, неловкого задирания наливающихся спелым соком одноклассниц, школьных утренних линеек, записей в дневнике, выводимых с помощью каких-то немыслимых смесей и тайного курения с обязательным заеданием табачного аромата калёными семечками. Пожалуй, единственным его настоящим увлечением и даже страстью было чтение. Всё остальное он проделывал, скорее, из чувства солидарности, граничащего с обречённостью на стадное существование, прививаемое с первых лет жизни каждому советскому человеку.
Но книги — книги были его территорией, куда не было входа никому. Конечно, это необычное для подростка увлечение отличалось известной сумбурностью, которая на самом деле и придавала нужные для духовного созревания оттенки — язвительный Чехов чередовался с наивным Майн Ридом, а недочитанный Фадеев мог быть легко заменён на загадочного Гоголя или фееричного Свифта. Но всё это было не то — он постоянно чувствовал, что чего-то не хватает во всей этой разношёрстной прозе, должно быть нечто более грандиозное, более искреннее и возвышенное.
И вот, наконец, свершилось — с первых страниц романа Гюго он понял, что впереди его ждёт настоящее открытие, настоящее переживание, которое несравнимо ни с робкими поцелуями тоненькой девочки в пионерлагере, ни с пряным ароматом сигарет «Кэмэл», наполнивших киоски «Союзпечати», ни даже с редким вниманием признанной классной красавицы Оксаны, которая сидела с ним за одной партой. И его надежды были оправданы — на последних страницах романа он тихо и с удовольствием плакал, не ощущая своих слёз. А после второго прочтения пришло устойчивое ощущение всеобщей красоты и величия человеческого одиночества, которое не покидало его всю оставшуюся жизнь.
С тех пор он прочёл этот роман раз двадцать, и каждый повтор открывал всё новые грани трагикомедии под названием «жизнь». Даже когда он, единственный выживший после падения горящего вертолёта в Афганистане получал свой орден «Красной звезды», возникшее на мгновенье чувство горечи о погибших товарищах, не шло ни в какое сравнение с всепоглощающими переживаниями за судьбу прекрасной Эсмеральды и её вновь обретённой матери. Поэтому Париж, Гревская площадь и, конечно же, сам Собор Парижской Богоматери, стал его мечтой, которая сегодня, благодаря турагентству «Вояж», превратилась в действительность.
…Услышав, что группа отправляется на пешую экскурсию по городу, он подошёл к руководителю и сказал, что вернётся в гостиницу самостоятельно. Не слушая аргументы экскурсовода, робко пытавшегося вернуть заблудшую овцу в стадо, он сухо попрощался, отошел в сторону и, закурив, снова впился взглядом своего единственно здорового глаза в восстановленный после бесчинств парижских коммунаров Отель де Виль, в котором нынче расположилась мэрия Парижа.
Современная Гревская площадь никак не соответствовала его представлениям о месте многочисленных аутодафе — она была ничтожно мала по сравнению со щедрым размахом российских площадей, заставлена разномастными работами современных флористов и архитекторов, и только само мрачноватое здание мэрии немного компенсировало его лёгкое разочарование. Отдав должное великому месту, названному самим Гюго символом жестокого и кровавого правосудия, он направился к главному объекту своей жизни, который светлел неподалеку на фоне свинцового парижского неба.
Возле знаменитого храма было полно туристов, но он совершенно не замечал посторонних. Внимательно осмотрев фасад с потрёпанными временем горгульями, он, внутренне трепеща, направился в тёмный провал внутренностей Собора, скрывающихся за массивными деревянными дверями. Внутри было на удивление тихо, и очень мало народу. Он с удовольствием сел на массивную деревянную скамью, и стал разминать больную ногу, мысленно пробуя на вкус любимые с юности строки: