ыло прекрасно, пока не дошло до истории с кубинцем. С самого начала я поняла, что на этот раз все будет иначе. Однажды вечером мистер Купер пригласил меня в свою контору и говорил часа два, прежде чем ясно сказал мне, в чем дело. Сначала он объяснил мне все про Кастро и его сторонников и про то, какую опасность для свободного мира они представляют: эти люди — коммунисты, и из самых скверных, они отнимают детей у матерей, чтобы отправить их в Россию, а всех, кто не коммунисты, ставят к стенке. Ну ясно, все это я находила ужасным и так ему и сказала. Тут он замолчал. Посмотрел на меня пристально и спросил: «Простите мне нескромность, сеньорита, но я должен это выяснить, чтобы знать, могу ли я доверить вам поручение, гораздо более важное на этот раз: вы девственны?» Вот это вопрос, падре, вот это вопрос! Я сказала: «Но, мистер Купер…» — и тогда он очень деликатно, с большим тактом объяснил мне, что я не обязана отвечать, но в этом случае, ясно, он не сможет поручить мне новую работу, которая была бы оплачена выше обычной. А я действительно уже привыкла к своим новым доходам. С другой стороны, все так вздорожало сейчас, денег ни на что не хватает. Я не девушка, и вы это лучше всех знаете, падре, потому что я приходила на исповедь и все рассказала вам. Но это было только с женихом. Ну да, знаю, падре, это не может оправдать греха, но вы же не будете отрицать, что это гораздо менее греховно, чем если бы это было с посторонним. И я сказала мистеру Куперу или как его там зовут: «Послушайте, сеньор, я не должна была бы говорить этого, но я девушка. Что вы там себе вообразили?» Ну да, падре, это ложь, но ведь он не священник, как вы, и, значит, не обязан хранить тайну. К тому же в шпионских фильмах компрометирующие разговоры всегда записывают на пленку. Зато вы, священники, не записываете. По крайней мере я в это верю. Нет-нет, падре, я не беспокоюсь. Просто к слову пришлось. Как я ему сказала, что я девушка, он обрадовался, ну прямо возликовал. И только тогда стал посвящать меня в дело или, вернее, в то, что я тогда считала делом. Так вот, в кубинском посольстве работал один очень хороший человек и, понятно, очень страдал, но, так как он ощущал себя пленником коммунистов, он не решался бросить все. Из страха, что его убьют, бедняжку. Уже потом я узнала, что он был шифровальщиком. Мистер Купер сказал мне, что они (по сути дела, я и сейчас не знаю, кого он имел в виду, когда говорил «мы») хотели помочь ему спастись. А мистер Купер в свою очередь хотел, чтобы я им помогла. Как? Ни больше ни меньше как соблазнив молодого человека. Поэтому и было так важно, девушка ли я, чтобы он ничего не заподозрил, то есть чтобы не принял меня за профессионалку. «У каждого из нас есть нечто глубоко личное, чем можно послужить демократии и христианскому миру, — сказал мне мистер Купер. — Вы можете послужить своей красотой. Это ваше лучшее оружие и лучший аргумент». Опять я почувствовала, что это и комплимент, и нет. И все же то, что он мне сказал, было в некотором смысле важно для меня. Падре, с вами я могу быть откровенна: я знаю, что я не только красива, но и, как бы это сказать, прямо создана для любви. Не для божественной, как вы, а для человеческой, которую священники называют плотской. Даже больше скажу: временами меня беспокоит, что я уж слишком для этого создана. Так вот, один из способов покончить с этим беспокойством — это придать ему духовный смысл. Ведь что мистер Купер просил у меня? Чтобы я совершила поступок (обычно считающийся греховным, если смотреть на это трезво), который послужит возвышенной и высокоморальной цели. Я подумала пять минут и согласилась. Нет, падре, это не тот второй грех, о котором я вначале вам сказала. Я не считаю это грехом, падре, не знаю, как вы думаете, но я помню, что еще в другом приходе вы нам всегда говорили, что нужно иметь решимость на величайшие жертвы, чтобы защищать христианскую мораль, бороться против коммунизма и (я же прекрасно помню!) прочих обличий антихриста. Это и есть моя жертва. Так что это не грех, я уверена. Нет, пожалуйста, не прерывайте меня сейчас, падре, сначала дайте рассказать всю историю. Одним из способов помочь молодому человеку — подтолкнуть его, чтобы он ушел из кастровского посольства и попросил убежища, — было сделать так, чтобы он влюбился в меня. Во всяком случае, так мне сказали. Потом все случилось немножко не так. Была еще одна деталь, тут мистер Купер поступил нехорошо: не сказал мне, что кубинец женат. Заметьте, падре, это сильно меняет дело. Нет, и не в этом мой грех. Но об этом все же следовало сказать мне. Правильно? Я буду покороче. Да, он влюбился в меня. Безумно. Когда мы встречались в квартире одного из его друзей-уругвайцев (да, падре, мы встречались) и лежали рядом после того, как занимались любовью (ну ясно, мы занимались любовью, падре), он говорил мне такие красивые слова, сравнивал меня с цветами и растениями, которых я не знаю, даже названий которых я не слыхивала и не вспомню сейчас. Эдуардо (его зовут Эдуардо) был так поглощен своей любовью ко мне, что ему некогда было говорить со мной о политике. Но однажды поговорил. Вообразите мое удивление, падре, когда я узнала, что он не хочет бросать свою работу и что, наоборот, очень одобряет и кастроизм, и «стенку», и все такое. И сбежать он хотел от своей жены, а не от коммунизма. На следующий день я пошла и сказала об этом мистеру Куперу, а он заверил меня, будто Эдуарде говорит так потому, что я пойду и расскажу. Но я-то уверена, что не внушала ему опасений. Ни малейших. Вот желание я ему внушала, и еще какое! Простите, падре. Но опасений — никогда. Так что не убедил меня мистер Купер. Эдуардо иногда молчал, глядел в потолок, но никогда не уходил в себя настолько, чтобы не ласкать меня. Он так хорошо ласкает. Признаться, мне нравилась работа, но я не понимала, чего же хочет от меня мистер Купер. В субботу я первой пришла в квартиру (у нас у обоих ключи), а Эдуардо, который со мной всегда был пунктуален, все не приходил. Наконец появился, опоздав часа на два, бледный, взволнованный. Сначала не хотел сказать мне, что произошло. «Служебные неприятности», — говорил. Потом мы легли. В тот день он делал это как в отчаянии. Чуть позже все мне рассказал. Так вот, шел он один по авениде Восемнадцатого Июля и вдруг, у перекрестка с улицей Ягуарон, услышал, что его подзывают из стоящей у тротуара машины. Он подошел. В машине были два типа. И один из них спросил, без всякого вступления, хочет ли он сотрудничать с ними. Он поинтересовался: «А вы кто такие?» «Это мы, и точка», — ответил один из них и показал ему пачку денег. Эдуардо говорит, там было тысяч пять долларов. Все бумажки — по сотне. «Это только половина того, что тебе причитается, если будешь работать на нас». Эдуардо говорит, что он совершил ошибку, спросив, чего они от него хотят. «Шифры», — сказал человек. Эдуардо ответил: ни за что — ни за эти, ни за какие другие деньги. Тогда второй человек, который до этого не открывал рта, вытащил из кармана фотографию. На фотографии были мы с Эдуардо, выходящие из одного дома, не из квартиры, а из дома свиданий (потому что первые два раза мы встречались именно в доме свиданий). «Если будешь упрямиться и не поможешь нам, пошлем это твоей жене. Так что подумай хорошенько». Тут один из них вышел из машины, пошел за угол, где женщина торговала бананами, купил у нее три штуки и вернулся к машине. Один банан он протянул Эдуардо, и он так нервничал, что взял. Тогда этот тип говорит: «Мы сфотографировали и эту демонстрацию дружеских чувств». «Зачем?» — спрашивает Эдуардо. «Чтобы отправить твоему правительству, пусть убедятся, с каким удовольствием ты принимаешь бананчик от нас». Потом его посадили в машину, сунули ему в карман пачку долларов и отпустили. Поэтому он и опоздал. Я поняла, что он не подозревает меня ни в чем. Бедняга не знал, что я некоторым образом участвовала в операции. Я спросила, что он собирается делать, и он сказал, что отдаст деньги в посольство и все расскажет. «А твоя жена?» — «К чертовой матери мою жену!» Извините, падре, но он так и сказал. И мне даже понравилось, как он это сказал. Потом я ушла. Взяла такси, и, хотя была суббота, я подумала, что мистер Купер, наверное, работает в своей конторе, так что туда я и направилась. Да, он работал. Я рассказала ему все, что услышала от Эдуардо, но мне показалось, что он уже все знал. «Нехорошо это, мистер Купер, — сказала я, — вы не имеете права заставлять меня делать такие вещи. Никогда мне не было так не по себе, поверьте. Одно дело, что этот молодой человек коммунист, и я все более убеждаюсь, что он хочет им быть, и совсем другое — что меня впутывают в такой шантаж». Пока я не произнесла слова «шантаж», мистер Купер улыбался, но с этого момента лицо у него изменилось. Он, который всегда был такой уважительный, пробормотал что-то по-английски, а потом рявкнул: «Довольно глупостей!» Я вот такие глаза сделала, потому что не ожидала подобной грубости, а он добавил: «Можете быть спокойны, вы никогда больше не будете работать со мной. И знаете почему? Потому что слишком глупы. Все же я надеюсь, что вашего скудного ума хватит, чтобы понять, что нельзя ни с кем говорить об этом деле. Ни с кем, ясно? Если проболтаетесь, у нас есть средства узнать об этом, и тогда берегитесь». Я расплакалась, падре, не могла сдержаться, но этот человек — бесчувственный, совершенно бесчувственный. Вы думаете, он смягчился? Как бы не так. Еще раздраженней он добавил: «А с этим дураком и не пытайтесь встретиться. Запрещаю, понимаете? Вот ваши деньги». Я увидела всегдашний конверт, может быть, потолще, чем в другие разы. Но не смогла его взять. Не смогла. Оставила на столе и вышла. Это было в прошлую субботу, падре. А я все плачу, когда вспоминаю. Видите? Это было унизительно. Мне нравится Эдуардо. Но я никогда не увижу его. А этого я не вынесу. И вот он, мой второй грех, хоть я и не уверена, что это грех. Скажите мне откровенно, падре Моралес, как вы думаете, это смертный грех — влюбиться в женатого коммуниста?