— Ого, да что это, вечер уже? — заметил он оглялываясь.
— Да, уж вечер, — ответили мы, как приговоренные.
— Что ж теперь делать? Как ехать?
— А разве я знаю? — ответил я. — Теперь трудно ехать, дорога плохая, да и далеконько, лесом!..
— Сами не знаем, что делать! — ответили наши люди.
— А в котором часу должна завтра приехать комиссия?
— К десяти утра.
— К десяти? Э, да это только так говорится! Переночуйте вы здесь, а завтра встанем пораньше и покатим в село, да так, что пыль столбом. К восьми будем там. А теперь идите, как раз тут возле моего дома шинок есть. Шинкарь человек порядочный, там переночуете, а завтра, помните, не запаздывать, я буду ждать вас!
Что делать! Рады не рады, ушли мы. А шинкарь будто нас только и поджидал.
— Не от пана ли вы адвоката? — спрашивает.
— Да, да.
— Ну, ну, заходите, место для вас найдется, ночуйте себе на здоровье! А может, что подать?
— Да, дайте, пожалуй, по стакану водки, крепче спаться будет.
Выпили мы, улеглись в добрый час и сразу уснули, как убитые. Долго ли мы так спали, бог ведает. Достаточно того, что просыпаюсь я — день белый! Подбегаю к окну, смотрю на солнце, а оно уже и за полдень перевалило. Оглядываюсь — все наши хозяева спят, как убитые. Господи боже, что же это такое? Сон ли это, или явь? Закричал я изо всех сил — нет, не сон! Вскочили они и тоже к окну. А что это? Полдень уже миновал? Неужто мы так долго спали? Вот случай-то несчастный! Завертелись мы, а тут у каждого в голове шумит, кости все ноют, как побитые! Зовем шинкаря:
— Сколько вам за ночлег полагается?
— Немного, всего шесть рынских.
— Как? Что? Каким это образом?
А он, злодей, видя, что нам к спеху, что расшибаемся мы и чуть не чубы на себе рвем от нетерпенья, стал себе в дверях да только усмехается, бороду поглаживая:
— Так у меня все гости платят!
Некоторые из нас начали с ним торговаться, но где там — и слова не дает вымолвить. Бросили мы деньги, сколько хотел он, и — к адвокату. Прибегаем — нет дома, утром ждал-ждал нас, а потом один поехал, велел, чтобы мы как можно скорее его догоняли.
— А бумаги-то наши?
— Бумаги оставил, вот вам ваши бумаги.
Вот так штука — поехал, а бумаг и не взял! Господи милосердный! Что с нами тогда творилось, и подумать страшно. Там, думаем мы, без нас уже порешили, общество проиграло, что нам люди скажут? Какая еще беда ждет нас? Мы точно наперед знали, что нас ожидало, да и нетрудно было тогда все наперед видеть.
Погнали мы домой, да не в село, а прямо на пастбище. Нет никого. Мы — в лес. Нет никого. А тут и вечер скоро наступит. Мы к пану во двор, а там песни, смех, гостей принимают, музыка — это пан комиссию угощает. Смотрим мы — и наш адвокат в комнатах, красный, веселый, говорливый. Сколько проклятий в ту минуту на его голову посыпалось, столько он, должно быть, за всю свою жизнь стаканов вина не выпил! Мы прямо застыли, ничего не говорим, ни о чем не расспрашиваем. Да и зачем? Сами знаем, беда стряслась. Точно остолбенев, мы стали на крыльце, стоим, дожидаемся, а сами не знаем, кого и зачем. Паны вдруг нас увидели, подняли смех в комнатах, но к нам никто не выходит. Панские слуги проходят мимо, тоже смеются, над нами издеваются, толкают нас, но нам ни слова. Панские собаки приходят, обнюхивают нас, иные зарычат, а другие тихо отойдут. А мы хоть бы что, стоим, как неживые. Уже завечерело, в комнатах зажгли свет, паны и пани песни какие-то завели, на дворе дождь начал накрапывать, а мы стоим все на крыльце и глаза в сияющие окна уставили, с дрожью в теле и отчаянием в сердце.
Но в конце концов, поздно уже ночью, распахнулись двери, и начали паны один за другим выкатываться к своим бричкам. Прежде всех паны из комиссии. Проходя мимо нас, самый толстый из них остановился, поглядел на нас грозно и говорит:
— Вы кто такие? — Здешние.
— Что вам надо?
— Чем наш процесс окончился?
— Ваш процесс? И вы только теперь об этом узнать пришли? Пьяницы вы этакие! Это вы-то достойны пастбища, достойны леса? А нищенскую суму не угодно?
Ступайте домой и не смейте об этом и вспоминать! Миновали года, когда добро распирало бока! Пропали, Иван, денежки!
Вся комиссия захохотала, уселась в брички и поехала. Вслед за комиссией вышел пан адвокат, крадучись, точно вор, смущенный, пьяный будто.
— А, вы здесь, вы здесь? — лепетал он. — Ждал вас, ей-богу, ждал. Почему не приходили?
— А много вам наш помещик заплатил, чтоб вы нас в городе задержали, пока комиссия тут присудит в его пользу?
— Что? Как? А! Оскорбление чести!.. — лепетал он, усаживаясь в бричку, и покатил во весь дух со двора.
— Чтоб тебе голову сломить! — проговорили ему мы вдогонку.
Да и то напрасно: не сломил он себе головы, собака!
А тут и пан наш вдруг точно вынырнул перед нами. Стоял, покачиваясь, в открытых дверях.
— Хе-хе-хе, — говорил он с пьяным хохотом, — господа крестьяне, граждане жители, уполномоченные! Ну, что там слыхать? Как процессик идет? Ничего, ничего! Вот постойте, буду теперь я вас уму-разуму учить! Теперь запляшете вы под мою дудку! Я вам покажу, чтоб вы понимали!
И сдержал слово! Прикрутил всех так, что и дохнуть невозможно! Правда, общество не сразу уступило. Подали мы кассацию, но кассацию отклонили. Тогда мы решили защищать свои права силой, но этим еще больше себе навредили. Женщины, дети, мужчины и старики— все как-один двинулись из села, чтоб не позволить пану занять пастбище. Пан вызвал войско. Мы перед войском попадали наземь, крича:
— Хоть топчите нас, хоть стреляйте, а мы с этой земли не уйдем, это наше!
Но войска не стреляли и не топтали, а только разделились на две роты и двинулись на конях по хлебам, через плетни и — в село. Пришлось нам вернуться. Два месяца простояли в селе солдаты. Какой был скот получше — вырезали и поели, всех нас рязорили, а когда уехали, пан мог быть спокоен: общество было сломлено в разорено дотла и должно было само пойти к нему в руки.
Такая вот наша доля. Будет ли когда лучше, доведется ли нам хоть перед смертью вздохнуть свободней, господь знает. А пан изо всех сил старается, чтобы крепче и крепче опутать нас. Пять шинков в селе завел, школы нет, священника выбрал себе такого, что с ним заодно, а нам не с кем и посоветоваться, живем, как волы в ярме, и для детей уже не ждем лучшей доли…
ЦЫГАНЕ
I
Ластивки, убогое горное село, расположилось над верхним Стрыем, там, где он от своей крутой излучины у Турки поворачивает вдруг к Синевидскому, извиваясь среди гор и лесов. Село это небольшое и заброшенное, затаило среди лесов и дебрей свои раскинувшиеся нищие бойковские[10] хатенки. Пониже села, за полосой чернолесья, что тянется к самому берегу реки, взнеслась над Стрыем высокая скала. Крутою стеной высится она над самой излучиной реки, а головастой вершиной, зеленой от мха и папоротников, поглядывает на окрестные горы. Стрый летом мирно плещется у ее подножья, но осенью ревет грозно и пенится, заливая узкую тропинку, вьющуюся под скалой вдоль его берега. А повсюду кругом высятся горы, покрытые черным пихтовым лесом; лишь кое-где их вершины просвечивают безлесными полонинами[11], что маячат серо-зелеными пятнами на темном фоне. Пусто и печально в осенний день у скалы, только волны Стрыя ревут и разбиваются о щербатые камни.
Пусто и печально было и на душе жандарма, который в ненастный осенний день пробирался по тропинке над рекой, в плаще и в кивере с петушиным пером[12], с карабином через плечо, и зорко поглядывал вокруг. Нигде ни живой души, ни голоса человеческого, и если бы не протоптанная у реки дорожка, то можно было бы подумать, что здесь, в этой дикой лесной котловине, со дня сотворения мира не ступала еще нога человека.