Эти линии несколько меня встревожили. Живущие севернее шумеры недавно изобрели письменность, и я до сих пор не мог оправиться от потрясения.
— Что делать, жизнь — борьба, — сказал я мужчине в утешение. — Ешь сам, или тебя сожрут. Пусть победит сильный и пусть неудачник плачет.
Мужчина, похоже, не слушал.
— Вот бы найти способ, — пробормотал он, разглядывая свои метки, — чтобы получить какой-то дубликат ограды и ставить ее потом в прежнем месте…
— Чепуха, — перебил я. — Просто стыдно такое предлагать. Что сказал бы твой старый отец? Ведь что было хорошо для него…
За все это время женщина не произнесла ни слова. Теперь же она взяла у мужчины длинную палку и заинтересованно ее осмотрела.
— А почему бы и нет? — сказала она, указывая на проведенные в грязи линии. Мужчина начертил там примерный план своего участка, а каждый угол отметил камнем.
Тут-то шакал и бросился. Отощавший и отчаявшийся, с пастью, полной острых желтых зубов.
Длинной палкой женщина съездила зверю по морде. Шакал побежал прочь, жалобно завывая.
— Вот те на! — воскликнул я, неприятно пораженный. — Жизнь — борьба…
Женщина выругалась, а мужчина направился ко мне с недвусмысленно загоревшимися глазами — так что я поспешил убраться. И представляете — когда после очередного половодья я вернулся, они измеряли поле с помощью шестов и веревок!
Опять трусость — тот мужчина не захотел разбираться по, поводу границ со здоровенным кузеном своего соседа. Еще один счастливый случай — и вот, пожалуйста. Геометрия.
Вот бы мне все предвидеть — я бы подослал пещерного медведя к тому человеку, который первым проявил прискорбную искорку любопытства…
Впрочем, что толку в пожеланиях? Повернуть стрелки часов назад не смог бы даже я.
Но со временем я все же кое-чего достиг. Вместо того чтобы попытаться подавить тягу к изобретательству, я научился направлять ее в нужное русло. Я помог китайцам научиться делать порох. (Семьдесят пять частей селитры, тринадцать частей серы, двенадцать частей древесного угля, если вам интересно. Только вот размолка и перемешивание чрезвычайно сложны — сами китайцы никогда бы не додумались.) Когда они стали использовать порох лишь для фейерверков, я не сдался — провернул то же самое в Европе. Терпение всегда было моим козырем. Я никогда не обижался. И когда Лютер швырнул в меня чернильницей, я не был обескуражен. Я просто стоял на своем.
Периодические неудачи волнения не вызывали; меня угрожали низвергнуть именно достижения. По окончании каждой из войн возникал какой-то импульс, теснее сплачивавший людей. Малые группы воевали друг с другом, пока не образовывали большие группы; затем большие группы воевали друг с другом, пока не оставалась всего одна.
Я снова и снова затевал эту игру — с египтянами, с персами, с греками, — и под конец я их всех уничтожил. Но я понимал, где таится опасность. Когда две последние группы поделили между собой мир, последняя война могла кончиться вселенским миром, ибо уже не осталось бы никого, чтобы воевать.
В последней войне следовало применить столь разрушительное, столь беспримерно губительное оружие, чтобы человечество уже никогда не смогло оправиться.
Такое оружие нашлось.
И на пятый день, оседлав ветер, я рассматривал планету, лишенную лесов и полей, лишенную даже верхнего слоя почвы: там не осталось ничего, кроме голого камня, изрытого кратерами, подобными лунным. Небо исходило нездоровым лиловым светом, полное молний, выскакивавших словно языки змей. Да, я заплатил высокую цену, но человечества не стало.
Впрочем, не совсем так. Остались еще двое — женщина и мужчина. По прошествии времени я обнаружил их, живых и здоровых, сидящими на утесе, что нависал над радиоактивным океаном. Они находились внутри прозрачного купола — или силового поля, — не пропускавшего зараженный воздух.
Представляете, как близок я был к окончательному поражению? Если бы им только удалось распространить свою машину по всему миру до начала войны… Но эта оказалась единственной, которую они успели сделать. И вот они сидели внутри нее, как две белых крысы в клетке.
Они сразу же меня узнали. Вблизи выяснилось, что женщина совсем молода и миловидна.
— Весьма хитроумное приспособление, — учтиво обратился я к ним.
На самом деле это была отвратительная штуковина — плотные слои проводков, трубочек и прочей дряни глубоко под полом, а наверху большой полукруглый пульт управления и множество горящих лампочек.