Я взял у него бинокль и навел его на ложи. Они были почти пусты — наверное, все ушли в бар или в паддок. До скачки оставалось еще несколько минут. Да и что я мог увидеть? Я не знал его босса, разве что увидел бы человека, у которого на лице написано, что он очень богат.
— Там он? — боязливо спросил мой спутник, глядя на скаковую дорожку.
— Да вроде нет. Там вообще почти никого нет. Взгляните сами.
— Да нет, подожду еще. Пока скачка не начнется и все не подойдут. Вы мне скажете?
— Скажу.
Мы замолчали.
Я смотрел на его ботинки (теперь он сдвинул ноги), а он разглядывал запонки на манжетах своей бледно-розовой рубашки. Я поймал себя на том, что мне хочется, чтобы тот человек, его босс, был уже мертв. Чтобы его уже не нужно было убивать.
Трибуны постепенно заполнялись, теперь нас окружали люди, и нам пришлось встать, чтобы видеть дорожку.
— Возьмите, — протянул я ему бинокль. — Мы договаривались, что сначала ваша очередь.
Телохранитель взял бинокль и резким движением (точно таким же, каким он выбил мой бинокль у меня из рук) поднес его к глазам.
Сначала он навел его на место старта, но, за секунду до того, как прозвучал выстрел и лошади рванули с места, повернулся в сторону ВИП-лож.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Не пришел, — сказал он.
— Уже стартовали, — привлек я его внимание.
Он повернулся к дорожке и (лошади делали первый круг) закричал:
— Давай, Харон! Жми, Харон, жми!
Несмотря на то что он был так захвачен происходящим, я все же забрал у него бинокль — уговор есть уговор: он сам предложил мне смотреть финиш, — когда лошади вошли в последний поворот.
Я смотрел, как Харон, на которого поставил мой новый знакомец, обгоняет на полкорпуса Белое Сердце — лошадь, на которую поставил я. Что ж! А мне опять придется рвать и выбрасывать билеты…
К моему удивлению, мой спутник не выказывал признаков бурной радости. Я опустил бинокль и обратился к нему:
— Вы выиграли!
Но он, видимо, уже давно не следил за тем, что происходило на дорожке. Глаза его были устремлены в сторону лож. Ему уже не нужен был бинокль. Он был спокоен. Потом он повернулся в мою сторону, но даже не посмотрел на меня, словно не был со мной знаком. Застегнул пиджак. Лицо его потемнело, он еле держался на ногах.
— Они там. Пришли на пятую скачку, — сказал он. — Вы извините, мне нужно идти. Получить указания.
Больше он ничего не сказал. Даже не попрощался. Наклонил голову и начал протискиваться сквозь толпу. Я еще долго мог видеть его спину. Продвигаясь в сторону ВИП-лож, он похлопывал рукой по правому боку, где под пиджаком у него была кобура. Бинокль он оставил мне.
Я разорвал свои билеты, а его, выигравшие, рвать не стал — положил их в карман: подумал, что он за своим выигрышем не пойдет.
И настоящее, и прошлое…
Вполне возможно, что привидения (если они существуют) имеют привычку поступать наперекор желаниям тех, в чьем доме они обитают: появляться тогда, когда им не рады, и исчезать, когда их ждут и хотят, чтобы они остались. Иногда, впрочем, с ними удается договориться, что подтверждают свидетельства, собранные лордом Галифаксом в Англии и доном Алехандро-де-ла-Крусом в Мексике.
Среди случаев, описанных этим последним, есть незамысловатая, но очень трогательная история одной старушки. Началась эта история году в тысяча девятьсот двадцатом, когда старушка была еще вовсе не старушкой, а совсем юной девушкой и знать ничего не знала о существовании — если это слово здесь уместно — подобных посещений или исчезновений. Она была компаньонкой немолодой и весьма богатой дамы и, помимо прочих обязанностей, должна была читать ей вслух романы, чтобы хоть как-то развеять скуку и хоть чем-то заполнить дни сеньоры Суарес Алдай, потерявшей мужа очень рано, но осужденной остаться вдовой навсегда (в городе поговаривали о некоем неудачном романе, пережитом ею вскоре после смерти супруга и гораздо сильнее, чем эта смерть — о муже ей было нечего или почти нечего вспомнить, — повлиявшем на то, что сеньора Суарес Алдай сделалась замкнутой и неприступной в том возрасте, когда такие качества женщины уже не могут способствовать усилению интереса к ней со стороны мужчин, но еще не могут превратить ее в объект насмешек).
От бездействия и скуки сеньора Суарес Алдай так обленилась, что даже читать сама не хотела, а потому требовала от своей компаньонки, чтобы та читала ей вслух о приключениях и переживаниях, которые с каждым прожитым сеньорой Суарес Алдай днем (а дни бежали монотонной чередой) случались, казалось, все дальше и дальше от ее дома.
Слушала сеньора всегда молча и внимательно и лишь изредка просила Элену Веру (так звали нашу девушку) повторить какую-нибудь сцену или диалог, словно не хотела забыть их навсегда, не сделав попытки хоть что-то удержать в памяти. Когда Элена Вера заканчивала читать, сеньора Суарес Алдай всегда говорила ей одно и то же: "У тебя чудесный голос, Элена. В тебя можно влюбиться за этот голос".
Именно в эти часы и появлялся обитавший в доме призрак. Каждый вечер Элена, поднимая глаза от страниц Сервантеса, Дюма или Конан Дойла, от стихов Дарио или Марти, могла видеть очертания фигуры еще довольно молодого, лет тридцати с небольшим, деревенского вида человека в широкополой шляпе (которую он тут же вежливо снимал) и в продырявленной во многих местах одежде (короткая куртка, белая рубашка и обтягивающие панталоны), — казалось, его изрешетили пулями. Однако на теле незнакомца никаких повреждений заметно не было, а лицо с пышными усами было загорелым и обветренным. Когда она увидела его впервые — он стоял за креслом сеньоры, облокотившись на его спинку и время от времени покачивая на ладони перевернутую тульей вниз шляпу, и казалось, очень внимательно слушал то, что Элена читала, — то чуть не закричала от страха, потому что, хотя в руках у незнакомца и не было оружия, грудь его была крест-накрест перехвачена патронташными ремнями. Но мужчина поднес к губам указательный палец и знаками попросил Элену не выдавать его и продолжать читать дальше. В выражении лица его не было ничего угрожающего. Застенчивая улыбка лишь изредка, в те минуты, когда Элена читала особенно мрачные сцены (или, возможно, когда он погружался в особенно мрачные мысли или воспоминания), сменялась выражением глубокой озабоченности, свойственным людям, не до конца сознающим разницу между реальностью и вымыслом. И девушка подчинилась, хотя в тот вечер слишком часто поднимала глаза от книги и смотрела куда-то поверх головы сеньоры Суарес Алдай, которая тоже начала поднимать глаза, словно беспокоясь, не съехала ли набок шляпка. "В чем дело, детка? — не выдержала она наконец. — На что ты там все время смотришь?" — "Все в порядке, сеньора. Просто глаза устают, и я даю им немного отдохнуть". Человек за креслом приподнял шляпу и поклонился Элене, выражая одобрение и благодарность. Объяснение удовлетворило старую сеньору, и впоследствии она ни разу не оглянулась и так никогда и не узнала о присутствии незнакомца, на которого девушка (а с того вечера она читала не только для сеньоры Суарес Алдай, но и для него) время от времени устремляла взор, чтобы получше его рассмотреть.
Он никогда не появлялся ни в какое другое время и ни в каком другом месте, а потому у Элены Веры за многие годы ни разу не выдалось возможности поговорить с ним, расспросить его, кто он или кем был когда-то, узнать, почему он приходит слушать ее. Она предположила, что он мог быть героем того самого давнего и печально закончившегося романа сеньоры Суарес Алдай, но с уст сеньоры никогда не сорвалось ни единого признания — а ведь к ним так располагали все те сентиментальные и трагические страницы, которые читала ей Элена Вера, да и сама Элена Вера столько раз за долгие годы пыталась подобраться к этой теме во время бесконечных вечерних разговоров. Возможно, все это были лишь сплетни, и в жизни сеньоры не было ничего, о чем стоило бы рассказывать. Не потому ли она хотела слушать чужие истории, далекие от ее жизни, невероятные? Не раз испытывала Элена искушение сжалиться над старушкой и рассказать ей о том, что происходило каждый вечер за ее спиной, поделиться своей маленькой тайной, сообщить о присутствии мужчины в этом с каждым днем все более печальном и пустынном доме, где иногда по нескольку дней и ночей подряд звучали только два их женских голоса — с каждым днем все более глухой и старческий голос сеньоры и с каждым днем чуть менее красивый, звучный и живой голос Элены Веры, который, вопреки предсказаниям, так и не завоевал ничьей любви, по крайней мере любви кого-то, кто оставался бы с нею и к кому можно было бы прикоснуться. Но всякий раз, когда Элена готова была поддаться искушению, она вспоминала, как мужчина поднес палец к губам, приказывая ей молчать, и как потом не раз повторяли этот приказ его насмешливые глаза. И она молчала. Меньше всего на свете ей хотелось бы рассердить его.