— Всё равно, цветы под микроскопом утрачивают часть своей прелести, — говорил я.
— Красоту цветов мы в этом курсе не проходим, — уточнил он. — Нас интересует только то, что я называю их механикой.
— Хорошо, — соглашался я, — только я всё равно ничего не вижу.
— Нужно постараться.
Я старательно прикладывал глаз к микроскопу и опять ничего не видел, кроме молочно-туманной субстанции. А ведь моему взору должно было предстать живое и неутомимое движение растительных клеток с четко различимыми границами.
— Я вижу что-то вроде молока, — говорил я профессору.
Это потому, что ты не навел микроскоп на резкость, объяснял он, и наводил его для меня, то есть, для себя. Я опять смотрел в микроскоп, и опять видел только молоко.
Наконец, я получил разрешение на "зачет с отсрочкой", как его называли, и через год сделал еще одну попытку. (Там обязательно надо было сдать экзамен по одной из биологических дисциплин, иначе останешься без диплома). Профессор вернулся из отпуска загорелый как негр, сияющий и полный энтузиазма до конца своих дней объяснять студентам устройство клеток.
— Ну, — радостно взглянул он меня на первом лабораторном занятии, — теперь-то мы эти клетки разглядим?
— Несомненно, сэр.
Студенты и справа, и слева, и спереди от меня видели клетки. И они не только их видели! Они, как ни в чем не бывало, зарисовывали их в свои блокноты. Я, разумеется, ничего не видел.
— Попытаемся, — сказал профессор мрачно, — произвести все возможные регулировки микроскопа, известные человечеству. Призываю Бога в свидетели: я наведу эту линзу так, что вы увидите в нее клетки, или уйду из университета. За двадцать два года, что я отдал ботанике, еще не было случая…
Он оборвал фразу, потому хотя трясся с ног до головы, как Лайонел Бэрримор на сцене, и силился сдержать этот приступ: стычки со мной отнимали у него много здоровья.
Мы перепробовали все возможные регулировки микроскопа, известные человечеству. Лишь один раз мне явилось нечто, кроме черноты и знакомого молочного тумана: с радостью и изумлением я увидел разноцветное созвездие точек, крапинок и кружочков. Я поспешно зарисовал их. Инструктор, заметив мое оживление, подошел от соседнего стола с улыбкой на устах и бровями, поднятыми в радостной надежде. Он взглянул на мой рисунок.
— Что это такое? — спросил он голосом, в котором прорезался визг.
— То, что я увидел, — ответил я.
— Нет, нет, нет, вы ничего такого не увидели! — выкрикнул он высоким голосом, совсем потеряв самообладание, и, прищурившись, заглянул в микроскоп. Голова его вздернулась.
— Это ваш глаз! — закричал он. — Вы установили линзу так, что она стала отражать, как зеркало! Вы зарисовали свой глаз!
Другим предметом, который я тоже не любил, но с которым как-то управлялся, была экономика. В расписании она шла сразу после ботаники, что никак не способствовало усвоению мной ни той, ни другой. У меня в голове они перемешивались, но не совсем так, как у того студента, что приходил на экономику прямо из физической лаборатории. Тот студент был полузащитником в футбольной команде. Звали его Боленцевич. Тогда футбольная команда Университета штата Огайо была одной из лучших в стране, а Боленцевич был одной из ее сверкающих звезд. Чтобы иметь право играть, надо было успевать по предметам, что было нелегко, потому что, если он был и не глупее осла, то явно не умнее. Профессора большей частью смотрели на звезду с прищуром и сквозь пальцы. И ни из них один не делал больше подсказок и не задавал более простых вопросов, чем профессор экономики, долговязый и робкий мистер Бассум. Однажды, когда мы проходили тему "Транспортная сеть и система сбыта" и наступила очередь Боленцевича отвечать, профессор спросил:
— Назовите виды транспорта.
Ни проблеска света не мелькнуло в широко раскрытых глазах полузащитника.
— Ну, назовите мне любые виды транспорта, — попросил профессор. — Я имею в виду любое средство или способ для перемещения из одного места в другое.
У Боленцевича был вид человека, подозревающего, что его ведут в западню.
— Вы можете назвать любое транспортное средство, движимое паром, электричеством или даже лошадью, — настаивал профессор. — Хотя бы то, которое мы выбираем для дальних поездок на суше.
Наступила глубокая тишина, в которой все неловко заерзали, включая Боленцевича и мистера Бассума.
Мистер Бассум вдруг прервал тишину удивительнейшим образом: "Чу-чу-чу-чу-чу" произнес он тихим голосом и густо покраснел, с мольбой поглядывая на аудиторию. Все мы, конечно, как и мистер Бассум, хотели, чтобы Боленцевич не отставал от группы, потому что до игр в Иллинойсе, самых напряженных и самых ответственных в этом сезоне, оставалась всего неделя. "Ту-ту-ту-ту-у-у-у…" послышался чей-то глухой стон, и мы в отчаянии подняли глаза на Боленцевича. Еще кто-то издал звук, похожий на тот, с каким паровоз выпускает пар. Мистер Бассум сам внес в эту сцену завершающий штрих: