Когда они увидали его впервые офицером, их умилению не было предела.
С тех пор брат уехал и не подавал о себе вести до самой смерти отца.
Говорили о нем, что он кутит, пьет, играет в карты. Сестры ничему не верили; если же слухи были слишком достоверными, всегда находили оправдание поступкам брата, даже благоговейно изумлялись им. Его щедрость покорила их навсегда. Несмотря на его подпухший нос, выпяченные губы, изрядное брюшко — они считали его красавцем. Можно было поссориться с ними, не разделяя их восхищения. Вскоре после смерти отца Васьев вышел в запас и занялся аферами. Иногда ему везло, но страсть его к женщинам каждый раз разоряла его. Он неизменно влюблялся в какую-нибудь «звезду». С гордостью называл себя любителем искусства. Все артистические уборные провинциальных театров и кафешантанов в тех городах, где он жил, были ему хорошо знакомы. Его красную, ухмыляющуюся, усатую физиономию, его плотную фигуру в длиннополом сюртуке знали все антрепренеры и комиссионеры. Он никогда не отвечал на письма сестер, но они неукоснительно писали ему, давая полный отчет в каждом своем шаге, во всей своей жизни.
Их жизнь была тиха и однообразна. По утрам они прибирали свою маленькую квартирку в пять комнат, готовили себе обед, а на ночь запирались наглухо на ключ и задвижки.
Сидя в своей низенькой гостиной за постоянной работой, они глядели в окна сквозь кисейные занавески на белые стены Кремля, на золотые маковки церквей, на лениво тянущиеся подводы с овощами, на уныло шагающего городового.
Зинаида Николаевна, самая молодая, деятельная и практичная, по общему признанию двух других сестер, признавалась хозяйкой дома. Она вела счета, делала закупки, писала от лица всех трех поздравительные письма немногочисленной родне и знакомым. Гликерия соглашалась со всем, всему верила; Анна на правах старшей давала советы. Она была сморщенной и худой и походила со своими серыми жесткими волосами на голодную крысу. Гликерия, напротив, вся расплылась, и черты ее лица нельзя было уловить.
Я никогда не замечал, чтобы они — все три — о чем-либо мечтали, сидя за своей работой или чтобы у одной из них появилось бы какое-либо желание, не разделенное двумя остальными. Их жизнь походила на часы с тремя циферблатами, по которым стрелки идут, отмечая одинаковое время. Их головы, так же, как их квартира, были наполнены старой, хрупкой мебелью, ненужной, но такой милой, такой знакомой. Мне всегда казалось, что они тянут свою мысль, как тянется нитка в их бесконечной вышивке. И вот однажды они получили от брата письмо, смутившее и обрадовавшее их, повернувшее всю их размеренную жизнь по-новому. Брат писал им, что он женится, что невеста его — молодая вдова, живущая летом у себя в имении недалеко от их города, что он решил приехать к сестрам и поселиться у них, чтобы иметь возможность чаще видеться со своей невестой. «Вы, конечно, не откажете мне в этом,— писал он,— тем более, что свадьба моя не за горами, и я сумею вскоре отблагодарить вас».
Окончив чтение, Анна опустила на колени трепетавший в ее руках листок почтовой бумаги, Гликерия смахивала со своих потухших глаз скупые слезинки, а Зина, сияющая, улыбалась.
— Я думаю, что мы должны согласиться,— наконец произнесла старшая.
— О, без сомнения,— пробормотала средняя, а младшая всплеснула руками и воскликнула:
— Да ведь это такое счастье!
Тогда опять заговорила Анна:
— Да, конечно, его нужно принять, оказать ему возможное гостеприимство. Он у нас один, мы обязаны заменить ему наших родителей. Пусть он почувствует, что он среди самых близких, самых любящих людей. В такие серьезные для него дни — это необходимо. Нам остается только пожелать, чтобы его невеста была достойна его…
Утирая слезы, Гликерия сказала убежденно:
— Разве мог Николаша ошибиться в выборе?
А Зина подхватила с жаром:
— О, она, без сомнения, очаровательна и я, право, уже люблю ее!
Тогда они вперебивку стали припоминать всех окрестных помещиц, стараясь угадать, которая из них могла быть этой счастливицей, этой избранной. Попутно они рассказывали друг другу все, что знали о каждой пришедшей им на память даме, но все они не удовлетворяли требовательное тщеславие этих любящих сестер, этих девушек, не знавших никогда личного счастья и потому таких ревностных в заботе о счастье брата.