— Я так хочу! — с силой повторял он, и было так радостно прислушиваться к этим словам.
Но жило в нем одно, чего он не мог определить. Жило в нем, глубоко забившись в душу и мысли, и как будто покоряло его, потому что ему он не мог сказать: «Я хочу!..» И оно заставляло его ежиться и искать оправданий.
Люба ему дорога… Но почему же это желание? Ну, а если и да! Только на время, только на секунду… А потом — к Любе, к этой смеющейся Любе, которую он так горячо любит…
Но тут уже не было — я хочу!
Молчало небо, густеющее, низко спустившееся к земле, и молчала река — неподвижная и сонная в чутких, прислушивающихся берегах, над которыми реяло что-то невидное, чуть ощутимое.
Деревья сплотились и вздыхали густым парным дыханием, грузные под ношей плодов и печальные в ожидании смерти.
И все казалось круглым, тяжелым и упругим, точно переполненным последними соками, сытостью остановившейся в своем творчестве земли.
Быстро и незаметно стушевались закатные краски и падали синие тени прямо сверху, как хлопья копоти, медленно, но ровно, сжимая дали.
Мысли делались вязкими, тягучими и теплыми, а в теле чувствовалась усталость и напряжение, точно весь день ворочал под солнцем тяжелые камни.
Манило в темную глубину воды, от которой шел пар и запах водорослей.
Казалось, если туда погрузиться с головой и сделать несколько сильных, широких движений, то опять придет бодрость и ясность мысли, упругая подвижность тела.
Илья сидел на мшистом валуне над омутом, где он всегда купался, невдалеке от купальни, нагнувшейся к реке серым пятном. И глядя на раздавшиеся, закругленные контуры купальни, он думал, что скоро придет осень с запахом прелых листьев и бодрыми утренниками; что он уедет с Любой в город и будет вместе с ней ходить в университет, но мысли эти — раньше такие свежие и цельные — теперь казались расплывчатыми и безразличными. Думалось, что какое-то течение охватило и понесло его, неизвестно зачем и куда, и он не шевелится, безучастно смотря по сторонам.
И странно было видеть себя, всегда бодрого и радостного, таким вялым и придавленным.
В синем покое неба метнулась изумленно-встревоженная зарница и погасла.
И точно все испуганно вздрогнуло, а потом сгустилось и застыло.
Еще гуще запахло яблоками и рыбой, ниже спустилось небо, и темными шапками распластались деревья над ржавеющей травой.
Выходило из-за деревьев что-то темное, шептало, приникнув к самой воде, и пряталось в молчании…
Опять широко моргнуло небо одним глазом, а другое держало прищуренным и сонным.
Моргнуло судорожно, белым ужасом прошлого, и ослепло…
Выросли в реке неясные, тающие призраки и распластались над ней чуть видной дымкой.
И опять потянуло туда, в черную глубь — жуткую, тайно живущую.
Илья быстро разделся, потом встал на валун и замер, смотря вперед.
Опять выплывали неясные тени и таяли, расходясь в стороны, широко расставив руки.
Тело дышало густым воздухом и казалось полнее и мягче.
Илья крепче надавил голыми пятками влажный валун и натянул мускулы, прямо вытянув ноги.
Потом прошелся глазами по смолкнувшей глади реки, выполз по обрыву, задел серое пятно купальни и остро врезался в змеистую тропку, сползающую к воде.
Она шла медленно, склонив шапку волос, с четким изломом плеч и бедер, с размеренным колебанием, сдерживая шаг под уклон.
В руке держала белое…
Ее Илья узнал сразу и почему-то сказал, чуть пошевельнув губами:
— Белая простыня…
И понял свою мысль, родившуюся внезапно и дрогнувшую, как струна, сорванным звоном.
Понял, что надо сделать…
Осторожно сжался, не сводя глаз, и соскользнул на землю, к самой воде.
В виске колотилась мысль, жгла щеки.
Теплыми струями обняла вода его тело. Теплым и темным кольцом, в котором скрывался холод.
Он умел плыть так — незаметно, чуть шевеля под водой руками и стягивая ноги. Плыл и смеялся, и вздрагивал. И не мог сдержать улыбки и не знал, чему улыбается…
«Она сказала, что видела меня в ванночке, мальчиком…— урывками плыли воспоминания,— маленьким мальчиком… А у нее красивое белое тело, которое я сейчас буду чувствовать… В солнечном блеске женщина в красной рубахе… Длинные, красивые ноги»…
Вот близко старые стены, они точно плывут дальше и дразнят. Скорее…
Илья втянул голову в плечи и нырнул.
Там черными кругами слилась над ним вода, здесь — темно и жутко. Потом вынырнул. Оторванный кусок неба висит в черном квадрате купальни.
Чуть слышно щелкают о лесенку волны от его движений.
Вот перила, помост.
Илья встал на ноги и вслушался.
Качнулись со скрипом доски трапа, упруго и мягко сгибаясь, зашлепали по воде.
Щелкнул ключ.
Что-то сжалось в груди — маленькое и трусливое; тело вздрогнуло и покрылось пупырышками.
Илья стиснул губы и присел…
Хотел что-то вспомнить — сейчас далекое и милое, но не успел.
Замок ударился об стену и дверь открылась.
— Кончено,— почему-то шепнул Илья и на время почувствовал, что слабеет.
Но зажегся белым огнем квадрат над ним и угас.
Где-то из глубины брызнул жгучий луч и наполнил тело.
Вырос во что-то радостное и ликующее и снова почувствовал, что сливается с землей, которая готова родить…
Дохнуло круглое, тяжелое и упругое, как мяч, осело на воду и отпрыгнуло.
Илья быстро вскочил на мостки и, остро вглядываясь в темный контур, двинулся к нему.
— Кто тут? — крикнул сорвавшийся голос, метнулось темное, нервно ляскнул крючок.
— Я,— почему-то звонко, радостно ответил он и потянулся влажными руками вперед…
— Я!..
Теплое дыхание коснулось его щеки. Мелькнули белки глаз.
— Ты?
Что-то прошло в этом вопросе,— не один страх, а другое, тайное…
Точно оба изумились чему-то и не поняли, но сознали.
Упруго вытянулись полуобнаженные женские руки, скользя по его мокрым плечам, и оттолкнули его от себя, оттолкнули, судорожно цепляясь пальцами.
— Ты? — снова повторила она и потом вся забилась под его поцелуями…— Сумасшедший!..
Это тоже было вопросом — она точно не верила себе.
— Только ребенок,— смеялся он,— только маленький мальчик… Тетя — женщина…
И смеялся, и целовал, и не верил, что целует и смеется, и не знал, что это правда.
Дверь распахнулась сама собой. Дали мигнули синим, и зазмеилась впереди дорожка.
— Ты женщина,— упорно твердил он,— и ты можешь быть моей…
Потом поднял ее и упал с ней на доски. И почувствовал, что ей должно быть больно, и рад был этому.
— Пусти, слышишь, пусти! — задыхаясь, билась она, и в ней рождалась злоба.
И так, молча, боролись они с чем-то, что было больше и сильнее их, но думали, что борются друг с другом.
И когда он прижался к ее рту губами, она укусила их и не выпускала, всасывая в себя.
Метались белые искры и моргало испуганно-подглядывающее небо…
Но потом он почувствовал, что она слабеет, и испугался и обрадовался этому.
Пальцы ее плохо складывались и онемели ноги.
Родилось в нем какое-то необъятное, властное чувство.
Он схватил ее голову руками, прижался к ней лицом и бормотал что-то бессвязное, и ему молча отвечало покорное…
В небе заворочались камни тяжело и гулко, река повторила пугливым откликом, и влажно-горячие волны поплыли в воздух.
Мягкая и таинственно манящая лежала под ним женщина… И вдруг он вспомнил…
Тогда оторвал от нее свою голову и глянул в открытую дверь.
Там, по темной змеистой дорожке, в синем сумраке надвигающейся воробьиной ночи шла Люба.