- Жар ушел, вот и хорошо, теперь вы непременно поправитесь! – продолжала шептать женщина.
Я снова открыл глаза и, вглядываясь в ее лицо, произнес, желая узнать, чем кончилось сражение:
- Как?..
Женщина меня поняла, расцвела и зашептала:
- Все хорошо, голубчик, все хорошо! Мы не уступили! К несчастью много человек погибло, очень много, но у вас только рана на голове, и вы непременно поправитесь! Теперь вам надо отдыхать, вам надо поспать, спите, пожалуйста, я буду рядом!
Я глядел в ее огромные, как у богородицы, глаза и не мог понять – она ли плачет, или это дрожат мои слезы. Я тихо улыбнулся, и веки мои сомкнулись.
…Очнулся я оттого, что кто-то тормошил меня за плечо и говорил, заглядывая в лицо:
- Гражданин, гражданин, что с вами? Вам плохо?
Я приподнял голову, повел глазами и увидел перед собой пляшущее морщинистое лицо с растрепанными седыми прядями.
- Что с вами? Вам плохо? – повторяла сухонькая старушка, придерживая меня за плечо. Ее небольшие потухшие глазки смотрели на меня внимательно, но без лишнего чувства.
Ничего не говоря, я попытался оглядеться.
Я сидел на тротуаре, привалившись спиной к стене напротив того места, где улица Маяковского впадает в Невский проспект. Немного кружилась голова. Мимо меня, не сбавляя шаг, шли и шли люди, на секунду задерживая на мне свой взгляд. Я оперся руками и подтянул тело повыше.
- Может, валидолу? – вглядывалась в меня старушка.
- Нет, спасибо, не надо…
- Может, скорую вызвать? - не унималась она.
- Нет, ничего, сейчас пройдет. Просто, голова закружилась.
- То-то я и смотрю – идет человек, идет и вдруг к стенке, да по стеночке-то вниз, как раненый… Точно уже хорошо?
- Да, да хорошо, уже хорошо. Главное, хорошо, что успел Невский перейти, а то бы завалился на переходе…
- Да, это хорошо, - согласилась старушка, внимательно глядя на меня.
Так мы и беседовали с ней – я, сидя на тротуаре и глядя на нее снизу вверх, она, продолжая склоняться надо мной, будто не до конца веря, что помощь мне больше не нужна.
…Если вы когда-нибудь решите пересечь Невский проспект, знайте, что я это уже сделал.
Мой папа – гей
Меня зовут Аркадий, мне десять лет.
Я живу с папой и бабушкой. Мамы у меня нет. Она умерла. Родила меня и умерла. Поэтому я совсем ее не помню. Но у меня есть бабушка и дедушка – ее мама и папа, которые меня любят. Папина мама меня тоже любит и зовет Кашенька. Я ненавижу мое имя с тех пор еще, когда девчонки в садике дразнили меня «Аркашка-какашка». Но теперь мне все равно, потому что я сижу за столом и делаю вид, что делаю уроки, а на самом деле думаю про письмо, которое хочу написать, перед тем как заболею и умру. Потому что мой папа – гей. Что такое гей, я узнал вчера.
…Мы с моим другом Антохой шли из школы, а когда пришли во двор нашего дома, то услышали свист. Мы оглянулись и увидели под баскетбольным щитом наших пацанов. Они махали нам руками, и мы подошли. Там был Тимоха Климов, старше нас на год, Витька Смирнов и Данила Шестов – старше на два года, и Леха Бутузов – на три года. Конечно, в нашем доме есть еще другие пацаны, но сейчас были только эти. Мы подошли и протянули руки, чтобы поздороваться. С Антохой пацаны поздоровались, а со мной – нет. Я протягивал им руку, а они свои отводили, как будто она у меня была заразная. Тимоха и Витька на меня не глядели, а Леха с Данилой глядели и улыбались.
- Вы чего?.. – спросил я.
- А ничего! – сказал Леха.
- Вы чего? Чего я такого сделал? – снова спросил я, а сам стал прикидывать, почему они не здороваются.
Они переглянулись и засмеялись. Леха и Данила засмеялись в наглую, а Тимоха с Витькой – так, не очень.
- Ну, вы чего?.. – заорал я.
- Сказать? – спросил Леха пацанов и подмигнул им.
- Скажи! – радостно отозвался Данила.
- Ну, короче, твой отец – гомик! – не долго думая, сказал Леха, и остальные, кроме Антохи, уставились на меня, как на какую-то гадюку.
- Что, что-о? – спросил я.
- Что слышал! Гомик! – повторил Леха.
Мы с Антохой переглянулись.
- А-а… что такое гомик? – спросил я Леху.
- Ну, пидор по-нашему! – расплылся Леха, и все остальные, кроме Антохи, попрятали руки в карманы и прищурились.
Не было у нас оскорбления страшнее, чем это. А тут такое про отца.
- Сссам ты пидор! - сбросил я рюкзак и, не помня себя от злости, бросился на Леху.
Леха заехал мне навстречу в плечо, и я упал. Потом вскочил, чтобы снова кинуться, но со спины меня обхватил Данила и держал, не давая ходу. Леха вытянул кулак, уперся мне в грудь и сказал:
- Че ты дергаешься, Аркаха? Че ты дергаешься? Ведь ты же не виноват, что твой отец гомик!
- Сссам ты гомик! – заорал я ему в лицо.
- Ты думаешь, я гоню? – сказал Леха, - Ничего я не гоню! Я сам вчера вечером видел!
- Чего ты видел? – крикнул я, не представляя, чего такого этот дурак Леха мог видеть.
- Я видел, как твой отец шел вчера вечером под ручку с каким-то парнем, а на остановке его поцеловал! Они думали, что никто их не видел, а я видел! – сказал Леха и сделал страшные глаза.
Я молчал и смотрел на Леху. Данила ослабил руки, но не отпустил.
- Ну и что? – спросил я, не понимая, что здесь такого. - Он и меня целует на прощанье! А твой отец тебя что, не целует разве на прощанье?
- Дурак ты, Аркаха! Ты же маленький, а тот большой был парень, ростом с твоего отца! И притом в губы! Так только гомики делают!
- Ты все врешь! – крикнул я. - Врешь ты все!
Данила ухватил меня покрепче.
- Да мне и так про него говорили, а тут я сам увидел! Прикинь! – презрительно процедил Леха.
- Кто говорил? – рванулся я к нему, но тут неожиданно понял, про кого он говорит.
- Ты урод, Леха! Это дядя Миша, наверное, был! Мой папа музыкант, и они с ним репетировали, а потом он его пошел провожать! Он всегда так делает!
- Ре-пе-те-пи-ти-ро-ва-вали! – противно засмеялся Леха, показывая на меня пальцем.
Я задергался у Данилы в руках:
- Пусти, гад! Пусти, урод! Я тебя убью, Леха! Данила, сука, пусти!
Данила держал крепко. Леха криво улыбался.
Я начал плакать. Я кричал и плакал, а потом вдруг ослаб и перестал дергаться. Тут все пацаны, кроме Антохи, стали меня утешать:
- Ну, ты че, Аркаха! Ну, ты же тут не при делах! Ну, ты же реально не виноват! Ну, кончай ты обижаться!..
Они утешали, а я молчал. Данила отпустил меня, я подобрал рюкзак и, ни на кого не глядя, побрел в сторону моего подъезда. Меня ни с того, ни с сего тяжело оскорбили почти родные люди.
На самом деле я не знал, что означает слово пидор, а теперь и гомик. Я только чувствовал, что в этом слове есть что-то очень стыдное и взрослое. И если Леха не врет, то выходит, что мой папа - не такой, как все, а гораздо хуже, а значит, я теперь тоже - не такой, как все.
Меня догнал Антоха и пошел рядом.
- Аркаша, Аркаша, не верь им, врут они все! – говорил он. - Слушай, пойдем к нам, у нас торт есть!
- Не хочу торт… - сказал я.
- Ну, пойдем на компьютере поиграем! Пойдем, а?
- Не хочу… - сказал я, но ноги сами понесли меня к Антохиному подъезду, потому что лучше к Антохе, чем домой.
Нам открыла мама Антохи, и Антоха сказал:
- Мам, можно Аркаша у нас побудет?
- Конечно, конечно! Заходи, Аркашенька, заходи, милый!
В квартире у Антохи пахло по-другому, чем у нас. Вкуснее. Мама Антохи заставила нас вымыть руки и усадила есть котлеты. Я котлеты не хотел, и она налила мне чай и отрезала большой кусок торта.
- Как бабушка поживает, Аркашенька? Папа как? – спрашивала мама Антохи, пока я ковырял торт.