- Вы меня поймете: кажется, будто повторяется один и тот же день, вечный праздник. Я помню, вы читали нам рассказ "Человек, который сажал деревья" одного французского писателя. Каждый день одна и та же работа, сделанная на совесть. Одно дерево, другое дерево, и постепенно жизнь вокруг становится лучше, мир становится зеленым. Я стараюсь быть похожим на того человека. Каждый день - свадьба, чужое, не мое счастье, и я его ценю, хочу запечатлеть все в наилучшем виде.
- Многие сейчас женятся, правда?
- Да все женятся, кроме меня и вас, разве нет?
- Не знаю.
На экране - поцелуи, улыбки, безвкусные наряды, букеты, мужчины, не поскупившиеся на гель для волос, сияющие от радости женщины, машины, украшенные лентами, сады и рестораны. А дальше опять шелестящая пустота.
- Теперь сюрприз, - говорит Марангони и кладет руку мне на плечо.
Неожиданно на экране появляется группа учеников. Они толкаются, чтобы поместиться в кадре? Кто-то приставляет рожки к голове товарища. Кто-то вскидывает руку в фашистском приветствии и смеется.
- Вы их помните?
- Теперь, когда вижу, да.
Среди ребят и он, Марангони, худой, в очках и шарфике. В руках у него книга, он ее показывает: это роман Мопассана, я узнал обложку.
- Здесь я передал камеру Минноцци. Он бестолковый был, шут гороховый, но девушкам нравился, вот кому везло! Сейчас работает на автозаправке.
Кажется, это другая эпоха, хотя прошло всего десять лет. У многих девушек на цепочках висят пластмассовые соски-пустышки по моде тех лет, у парней бритые головы. Один из них - заправщик на бензоколонке, Марангони снимает свадьбы, а остальные?
1. Новелла французского писателя Жана Жионо (1895-1970).
- А остальные?
- Не знаю. Кто-то мне говорил, что Стефания Рубини погибла, разбилась на машине.
У нее светлые волосы, у Стефании Рубини, и темные отросшие корни. Вот она, перед нами, машет руками, боится не попасть в кадр. Посылает воздушный поцелуй, еще живая, полная надежд.
А вот и я. Стою за кафедрой, как обычно. На мне красный пуловер, который я потом прожег сигаретой и сунул, скрепя сердце, в мешок с одеждой, приготовленной для церкви. Мне нравился этот пуловер, яркий, веселый. Под пуловером фланелевая рубашка в клетку, она давно превратилась в тряпку для пыли. Я тоже худее, чем сейчас, усиленно размахиваю руками, когда говорю, поднимаю палец, чтобы подчеркнуть что-то важное. Кадр сжимается, фиксирует паузу, когда я, очевидно, пытаюсь перестроить фразу.
Марангони нажимает какую-то кнопку на пульте, и мой тогдашний голос заполняет комнату. Голос чистый, бессмысленно звонкий. Слова звучат отчетливо, выталкиваются жестами. Я слушаю, и по спине бежит холодок стыда. Те же слова я произносил полчаса назад. Тот же урок, я рассказываю о поэзии Пасколи: детство, первые стихи, дом, живые и умершие. Все одинаково, даже паузы, примеры, грубоватая шутка о поэте и сестрах. Все одинаково.
- Вы были совсем другой, - говорит Марангони.
- Я постарел?
- Со всеми случается, это нормально. Для своего возраста вы хорошо выглядите, - утешает он меня.
- По-моему, ничего не меняется, - говорю я скорее самому себе, чем ему.
- Мы сажаем деревья, ведь так? Ямка, семечко, ямка, семечко. Некоторые из них уносит ветер, губит засуха, некоторые прорастают.
- А что дальше?
- Дальше ничего, это и есть жизнь, так вы нам говорили. Вы объяснили мне многие вещи, я их помню до сих пор.
Я же забыл почти все.
Мое лицо и мои слова исчезают, экран становится темным. Марангони вынимает кассету, прячет в черную сумку.
- Рад был снова увидеть вас.
- Я тоже рад.
Мы обнимаемся в этой комнатке, отрезанной от внешнего мира, как друзья, как чужие.
- Приходи, когда захочешь, - говорю я.
- Если не будет свадеб, - смеется он.
В сопровождении вахтера, который все это время стоял в дверях, я направляюсь в класс. Ямка, семечко, думаю. Одно и то же, хотя все меняется.
На стене в коридоре написано: МНЕ СЕГОДНЯ ВОСЕМНАДЦАТЬ, Я УЖЕ ДАЛЕКО. Беру авторучку и, не обращая внимания на стеклянные глаза вахтера, приписываю: МНЕ СЕГОДНЯ СОРОК, И Я ВСЕ ЕЩЕ ЗДЕСЬ. Я испытываю странную гордость и вместе с тем чувствую, что смешон. Вахтер смотрит на меня, на его лице обозначается робкая улыбка. Никогда не видел, чтобы он улыбался.
- А мне, мне-то шестьдесят, и всю жизнь я убираю ваш бардак, подметаю за вами… - говорит он.
ПереводИтины Боченковой
Пузыри
МАТЬ стоит позади своего сыночка, руки на его худых плечах: она тут же придет ему на помощь, если он ненароком забудет слово, но у него все получится, ведь они много раз репетировали. Их обступили родственники, принарядившиеся по случаю рождественского вечера: согласно ритуалу, соблюдаемому десятилетиями, самый младший читает стихотворение, все умиляются, все ему аплодируют, затем штурмуют гору подарков под елкой; и, наконец, - ужин с салатом оливье и лососем, рождественским угрем и апельсинами, шампанским и семейной болтовней. И так из года в год - никаких изменений. Дети, которые когда-то рассказывали стишки, сегодня - взрослые мужчины при галстуках, с лишними килограммами, женами, любовницами и хорошей работой.
На Антонино черные вельветовые брючки, белая рубашка, бабочка и лакированные туфли. Говорят, что он немного странный, так говорят учительницы и его собственные тети, последние, правда, - вполголоса и не без удовольствия. Для своих восьми лет он слишком худой и маленький. Он грызет ногти и смеется без причины, у него сощуренные глаза, будто в лицо ему всегда светит солнце. Он живет в собственном мире, говорит мать, он у меня поэт. И вот пробил его час: перед сверкающей елкой и грудой подарков в золотой и серебряной бумаге, перед взрослыми двоюродными и троюродными братьями, для которых главное - поскорее отделаться от родственников и присоединиться к друзьям, ждущим их на одной из центральных площадей. Смелее, Антонино, начинай, подбадривает мать и шепотом подсказывает первую
строчку: "Вспыхнула комета в небе ярким светом". Антонино молчит, раскачивается на каблуках и выпячивает губу, словно пойманная рыба в ведре. Смелей, Антонино, комета вспыхнула в небе, ты что - хочешь, чтобы она улетела куда-нибудь в другое место? И тогда Антонино отрывается от матери, делает шаг вперед. Я хочу рассказать стихотворение, я его сам сочинил, говорит он, но так тихо, что почти никто не слышит. Сам сочинил стихотворение? - спрашивает дедушка, он стоит в полуметре от внука, потому что боится пропустить хоть слово и лишить себя удовольствия, от которого раз в году у него тает сердце. Да, отвечает мальчик, я его вчера сочинял и позавчера тоже - даже в словарь смотрел - и хочу вам его рассказать. Теперь его голос звучит увереннее и громче. Ну, так начинай, не бойся, говорит троюродный брат, с потухшей сигаретой во рту и хриплым голосом, - тот, что работает в Лондоне и приезжает в Рим только на Рождество, чтобы рассказать, как трудно там жить и как хорошо там платят. С отвращением он вспоминает, как заканчивалось его собственное стихотворение, тридцать лет назад: "У нас, пастухов, безмолвные лица, сегодня младенец Исус родится". Давай, говорит тетя Матильда, которой из-за какой-то ерунды прооперировали грудь, как она всех уверяет, хотя и сама она и все знают, что у нее неизлечимый рак. Антонино уже не раскачивается. Серьезный и прямой, как палка, он говорит: сейчас начну, но не начинает. Давай же, смелее, подбадривает его отец, инженер, слишком старый для такого маленького сына, - вперед, ведь нас ждут подарки и лосось под майонезом. Он не думает о том, что с его сыном, старается не думать, потому что не хочет думать о плохом. И вот Антонино читает свое короткое стихотворение: "Пузыри пузыри прекрасные пузыри, кружатся как снежинки и пылинки, разноцветные краски и маски, пузыри пузыри воздушные пузыри, пузыри планеты и пузыри секреты, пузыри птицы и пузыри лица, смотри, летят пузыри, прекрасные пузыри, только в руки не бери, тут же лопнут пузыри, пузыри пузыри пустота внутри".