час ты о Вихре и не вспомнишь, а через три дня на море - словно его и вовсе не было; там, куда я тебя повезу, будет куча приятных людей, мне сказали, что там полно итальянцев, особенно из Милана и Брешии, денежные мешки, парочки без комплексов, умеют жить, можно меняться партнерами, позволить себе такое, что сами удивимся, - а почему бы и нет? - если не будешь ходить с постной миной, глядишь, зимой они пригласят нас к себе, на виллу в Доломитах, на озере Комо или Гарда, чем черт не шутит, может, кто-нибудь работу стоящую тебе предложит, я ему понравлюсь, ты же знаешь, какие у меня ножки, какая большая грудь, ты-то привык, не то, что другие, а вдруг он предложит тебе работу на пять миллионов лир в месяц, подарок судьбы, вот оставим Вихря где-нибудь, потом соберем чемоданы, не забудь синий пиджак и белые льняные брюки, я уже говорила, но лучше лишний раз повторить, ты же вечно все забываешь, а завтра утром вызовем такси, сядем в самолет - и вперед, к новой жизни; смотри-ка, этот дурень вздумал лаять, ого, он еще и слюну пускает, все сиденья перепачкает… милый мой Вихрь, ты и в самом деле вихрь: ворвался внезапно и теперь исчезаешь, такова жизнь, ничего нц поделаешь, всему приходит конец, рано или поздно наступает такая ночь, когда приходится расставаться друг с другом, подожди, неужели он плачет, нет, ты только послушай, какой у него жалобный голосок, а ведь когда я домой приходила, как ты на меня рычал, а? ты даже зубы скалил, а сейчас подлизываешься, вот ведь хитрец, лицемер, слишком поздно, все кончено, бесполезно ныть, это тебе не поможет, смелее, пупсик, отличное место, ладно, вот здесь у зоопарка, завтра его подберут сторожа, они тут привыкли к животным в клетках, да, выходим, у меня к тому же ноги затекли, подумай, завтра будет еще хуже: четырнадцать часов лету в неудобных креслах, все ноги отсидим, одуреем из-за разницы во времени, зато потом - море, вечеринки, поцелуи, так? мы сразу забудем о Риме, обо всем на свете, я сейчас пробегу метров двадцать, чтобы ноги размять, привяжи пока Вихря к воротам, покрепче привяжи, учти, он не должен отвязаться, а то будет бежать за нами с высунутым языком, и представляешь, какая душераздирающая картина, что ты делаешь, зачем разворачиваешься? здесь тебя тоже не устраивает? тогда подожди, дай мне сесть, подожди, псих, куда ты поехал, куда же ты, дай я сяду, ты что - здесь меня хочешь оставить, одну, ночью, около зоопарка, куда ты поехал, идиот, я уже билеты взяла, пальмы, море, ты, недоделанный, ты и твоя слюнявая собака, оба вы недоделанные, я вас ненавижу, сукины дети, как есть недоумки, вернись, сукин сын, вернись, ну пожалуйста, я же тебя люблю, а как же пальмы…
Расклейщики
ОБА были свидетелями того, как менялась Италия - ночь за ночью, вплоть до нынешней ночи, слишком холодной для середины весны. После войны Иван и
Пьетро стали расклеивать плакаты в поддержку Народно-демократического фронта: соперничая с фашистами и христианскими демократами не только в местах, где расклейка плакатов разрешалась, но и на металлических ограждениях строек, на парапетах набережных Тибра, на бетонных стенах общественных туалетов, на стволах огромных платанов и в подъездах богатых домов. Для правды, считали друзья, сгодится любое место.
Уже тогда Иван знал, как из воды с мукой приготовить в старом алюминиевом ведре лучший в мире клей - достаточно нанести его кистью, тонким слоем, чтобы удержать на месте самые справедливые, самые коммунистические слова, призванные изменить этот дерьмовый мир. У Ивана, ему еще и двадцати не исполнилось, были широченные плечи и чистая, как зеркало, душа. Податливый и рассудительный Пьетро был, в отличие от него, тоненький, как тростинка, и любил насвистывать песни борцов Сопротивления. Он раскатывал бумажные рулоны, как персидский купец раскатал бы перед шахом свой лучший ковер. Не случалось ни разу, чтобы хоть один из плакатов оказался сорванным ветром или был приклеен неровно, кое-как, - Гарибальди, изображенный на них, уверенно смотрел в революционное будущее.
В те полные надежд ночи Пьетро и Иван познакомились со своими будущими женами: рыжеволосой коротко стриженной Сарой, активисткой партии, и Марианной, которая зарабатывала на жизнь, торгуя собой на площади Победы. В этом, разумеется, не было ничего страшного, потому что и в любви, и в преданности делу коммунизма все равны. Обе пары расписались в муниципалитете на Капиталийском холме в один и тот же день, были свидетелями друг у друга; на общей фотографии они стоят, обнявшись, и смеются. Родственников, которых приглашают на свадьбу, ни у кого из молодоженов не было, но и так все вышло отлично: сели в грузовичок на площади Венеции, поехали пьянствовать во Фраскати, провели там, в пансионе "У Стеллы", самую сладкую ночь.
Иван и Марианна сняли квартирку на виале Эритреа, а через год, когда на их лестничной площадке освободилась еще одна квартира, туда переехали Пьетро и Сара. По вечерам они ужинали вместе - то у одних, то у других - и строили планы на будущее. Собрания партийной ячейки Пьетро и Иван теперь посещали реже, потому что устроились на рабо-
ту в рекламную фирму и ночи напролет расклеивали всевозможные плакаты, не имеющие никакого отношения к революции. Впрочем, говорили они, нужно зарабатывать, чтобы содержать семью, - особенно теперь, когда наши жены вынашивают детей и обеих замучил токсикоз.
В ведении Пьетро и Ивана находилось восемьдесят рекламных щитов, разбросанных по всему городу. Они должны были следить за их состоянием: заменять покоробившиеся оцинкованные листы и сгнившие столбы. В десять вечера Пьетро и Иван выезжали на небольшом фургоне, в кузове которого лежали рулоны плакатов, складная лестница и пакеты с бутербродами. Тем, кто ничего не смыслит в жизни, такая работа, может, и покажется простой; однако на самом деле точно подогнать полосы, приклеить их так, чтобы не было морщин, и потом, отойдя шагов на тридцать, удостовериться, что все аккуратно и ровно, - самое настоящее искусство. Иногда достаточно плохо приклеить всего один угол, чтобы через несколько часов ветер оторвал всю полосу. Иван и Пьетро понимали друг друга с полуслова: подай, натягивай, больше, меньше, сигарету, едем дальше. Последние плакаты они приклеивали на исходе ночи, когда рассвет уже озарял купола церквей и окна новых многоэтажек. И первые люди, спешащие на работу, могли на ходу любоваться лицами Монтгомери Клиффа и Мэрилин Монро, скутером "Веспа Пьяджо" и автомобильными свечами "Марелли", комиком Тото и термопластиком "Моплен" - огромными, в рост человека, и яркими изображениями, только что появившимися под утренним небом.
Обычно Иван и Пьетро завтракали в баре на пьяцца Ан-нибалиано, что рядом с фирмой по перевозке мебели. Сегодня платит один, завтра - другой. Покупали сигареты и газету и вместе читали броские заголовки на первой полосе. Иногда они позволяли себе доехать до Остии - не хотели сразу возвращаться домой и заваливаться спать. Они взяли щит и там, чтобы как-то объяснить женам свои запоздалые возвращения. Случалось, на Ивана находила тоска, и он спрашивал, дрожа от холода: "Что ты обо всем этом думаешь, Пьетро?", Пьетро переспрашивал: "О чем?", и Иван, которого на самом деле мучил вопрос, как жить дальше, помолчав, отвечал: "О плакатах". И Пьетро отзывался: "Некоторые ничего", - зажигая последнюю сигарету, самую нервную.
Когда дул зимний северный ветер или лил дождь, Иван своими геркулесовыми руками крепко держал лестницу и Пьетро залезал наверх, а, спускаясь, прежде чем ступить на землю, ставил ногу на плечо друга. "Спасибо, Иван", - говорил он. Деньги они делили пополам, но после Сариной операции три месяца подряд все брал себе Пьетро, и это было
нормально. Через несколько лет они перестали обращать внимание на рекламные изображения как таковые: на загорелых женщин и аперитивы, на разноцветные полоски и странные слова, на пальмы и новые машины. Главное, чтобы плакаты были наклеены мастерски, по всем правилам искусства. У каждого росло по трое детей, причем последний ребенок Пьетро был от Ивана, а средний Ивана - от Пьетро: вышло так, что втайне каждый из двух друзей переспал с женой другого. Потом-то правда выплыла наружу, но оба и виду не показывали, ведь все в этом мире преходяще… Между тем дети росли и вытягивали из родителей деньги, все больше и больше: хотели такой жизни и таких вещей, как на рекламе, у них губа не дура. На большой голове Ивана волосы быстро поседели, Пьетро же совсем облысел и немного сгорбился, а еще его постоянно сотрясал кашель. Когда они отходили на пару шагов, чтобы убедиться, что бумага наклеена как надо, они часто даже не понимали, что там изображено, чему эти молодые блондины на плакатах так радуются. Впрочем, и город - вокруг их восьмидесяти рекламных щитов - изменился. Из кабины фургончика они видели, справа и слева, незнакомые районы и толпы чужих людей, слышали непонятный шум и ощущали непонятные запахи; новые времена не имели ничего общего с теми, что были им памятны. Только фургончик остался прежним. "Может, пора его поменять", - говорил Иван. "На что?" - спрашивал Пьетро.