Ваш стол, добрая моя маркиза, который я согласился разделить с Вами лишь однажды, заслуженно считается одним из самых изысканных во Франции. Я ел дыню и артишоки - следствия итальянских войн, которые вели Карл VIII и Франциск I (от прочих итогов этих войн следов не осталось). Да, это деликатесы, но они таковы оттого, что экзотичны и почти утратили бы свою привлекательность, будь они доступны простому люду. Нам подали отварную курицу: бесспорно, отменную, но такое блюдо Вы выбрали, дабы косвенно подчеркнуть дальновидность наших Бурбонов. Разве не говорил Генрих IV: "Настанет день, когда у каждого француза в котле будет вариться курица"?
1. Habeas corpus {лат.) - букв.: "пусть ты имеешь тело; пусть ты имеешь неприкосновенность" - начальные слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1079 г. (Здесь и далее - прим. пе-рев.)
Французам, видно, придется еще подождать, но вы, благородные господа, уже сегодня великодушно прокладываете им дорогу.
Кстати, о курице. Я отказываюсь расчленять ее ножом и, тем паче, не стану касаться разложенных на моей тарелке кусков ножом и вилкой, как у меня на глазах делала в тот день Ваша мать, госпожа герцогиня. Мой коллега Вольтер опровергнул теорию о том, что Бог велик даже в малом: дескать, он изначально снабдил нас носом, дабы однажды нам было на что водрузить очки. Вы никогда не размышляли, сиятельнейшая маркиза, над анатомией куриного бедрышка? С одной стороны оно овальное и мясистое, с другой - длинное и костлявое, настоящая рукоятка, готовая к употреблению. Каким изящным жестом можно ухватиться за нее правой рукой! Много лет назад, глядя, как великий Франциск, ученик наследника Люлли, дирижирует скромным оркестром, я обратил внимание, что он держит палочку тремя пальцами, подняв мизинец вверх, - словно подносит ко рту куриную ножку. Ах, я готов признать, что за столом вел себя беспокойно, и не Вы, а Ваши гости испепеляли меня взглядами! Дело в том, что всякая чрезмерность и излишество представляют собой напрасную трату энергии и даже, как говорят иезуиты, оскорбляют Святой Дух: того, кто пьет простую свежую воду, не может не раздражать наука употребления трех разных бокалов и двух рюмок.
Дорогая моя маркиза, спешу выразить Вам самую искреннюю благодарность, хотя, чтобы не тратить попусту времени, я не собирался этого делать. Пикантная весть о наших разногласиях не распространится за границы Вашего владения, учитывая сдержанность Ваших гостей, а все, кто находятся за его пределами (равно как и потомки), справедливо скажут, что Вы - просвещенный меценат, покровитель, ниспосланный судьбой талантам и гениям, которые, к несчастью, не имеют собственных средств существования. Так что позвольте мне посвятить Вашему сиятельному имени сочинение, которое я написал в мансарде Вашего дома, сидя рядом с проклятым корытом, которое в последующие воскресенья больше не наполняли, и рядом с ненавистной пуховой постелью, оскорбляющей мужественность тех, кому Вы оказываете покровительство. Сочинение мое называется: "О невозможности для мыслящего существа выносить своего ближнего". Клянусь, что никто не узнает, как и почему оно родилось; я не стану объяснять, сколь сильным противоядием от докучливых посетителей и от скуки оказалась работа над ним
Вашего наисмиреннейшего, наипреданнейшего и наипослуш-нейшего
Жан- Жака Руссо.
Hoc
ВСКОРЕ после смерти, давая интервью на весьма серьезную тему - о жизни, великий Эуфросио Деросси пожелал рассказать нечто совсем не похожее на то, что еще несколько месяцев назад он бы выложил журналистам: про первозданную амебу, про первые шаги искусства, сделанные на заре истории, или что-нибудь в этом роде.
Там, где ему посчастливилось очутиться (он еще не вполне понимал, что это за место), ему было наплевать, что конкурсы в университете липовые, что правительство скоро разгонят, что железные дороги и здравоохранение совсем развалились и - даже что религия постепенно превращается в раздел антропологии. Теперь он понял, что важно совсем другое - то, над чем при жизни он бы наверняка посмеялся. Оглядываясь назад, он оценил масштабы того, что на земле кажется почти незаметным.
Вот, к примеру, философская тема, для которой ему непременно хотелось найти физиологическое объяснение, нащупать подход, предложить новую точку зрения. Нос. Теперь ему казалось, что проблема носа царственно возвышается в центре всего, доступного знанию. Мало того что на протяжении человеческой истории о носе были написаны многие страницы литературных произведений, что он не раз становился пробным камнем для живописцев, ваятелей, драматургов и волшебников пластической хирургии, - он даже определял человеческие характеры и судьбы! Достаточно вспомнить гениальных музыкантов и поэтов, в чьих огромных носах, как известно, скрыты способности к ассоциативному и метафорическому мышлению, или крупные носы вошедших в историю искателей приключений и эротоманов. Вспомнить Вольтера и его бессмертные слова о важности носа, нос Клеопарты, ставший водоразделом истории, нос как доказательство прозорливости Высшего существа, предвидевшего изобретение очков и необходимость обеспечить им в качестве опоры нарост на лице человека. Однако никто всерьез не занимался носом как органом обоняния, одного из основных чувств, средоточия метафизики, - как водится, за исключением Марселя Пруста, который из всех, кто интересовался данным предметом, оказался далеко не худшим.
Вот именно: обоняние как память, как средство вернуть прошлое.
Впрочем, Пруст умер молодым, в том возрасте, когда нос еще молод, и не успел исследовать противоположную сторону обоняния - ту, которая с наступлением зрелости и с пугающим приближением старости деликатно и незаметно для нас предвещает нам смерть. Так же и зеркала в наших домах - не возбуждающая подозрений дверь, через которую входит
Смерть: посредством их отвердевшей воды, сего безжалостного свидетеля, день за днем она предупреждает нас, что мы медленно, но неотвратимо движемся к разложению и к пустоте.