Когда, окончив доить, они у колодца мыли ноги, испачканные навозом, Маринка неожиданно рассердилась на скотника Дионизия, качавшего воду.
— Чего воду жалеете, словно ее в колодце мало! Кто это обязан за вас качать?
Тогда он плеснул изо всех сил и, обрызгав ее по пояс так, что она взвизгнула, залился тихим смехом.
— Какие у этого Дионизия белые зубы! Так и блестят, когда засмеется! — говорили девушки, ставя бидоны на его тележку.
А когда уже двинулись за тележкой на господский двор, кто-то из них добавил:
— Да и у других... у тех галичан, что нанялись работать, они еще белее!
Маринка сердито возразила:
— У этих дьяволов черномазых? Да к таким подойди ближе — испачкаешься!
Переговариваясь о том, о сем, девушки мимоходом поглядывали на закрытые окна дома. Только в спальне у пана окно было открыто настежь, и видна была пустая комната с уже застланной кроватью.
Торжественная и суровая тишина раннего часа царила под сенью высоких каштанов и в цветнике, где пышно разрослись темно-красные полудикие розы.
Маринка, оглядываясь по сторонам, нарвала по дороге этих роз и дала Стасе Ямрозиковой.
— На, возьми, — сказала она дружелюбно. — Поставишь у себя в кувшин, будет в избе славно пахнуть.
На скамеечке перед дверью кухни пожилая кухарка лениво ощипывала цыплят. Щенок фокс стоял около нее, громко глотая слюну и облизываясь.
— Выдавали уже харчи галичанам? — спросила Маринка.
— Что ты, белены объелась? Еще и шести часов нет. Пани только встает.
Они сошли со свечой в гулкий мрак погреба. Маринка перелила в горшки молоко на простоквашу, и, когда запирала полусгнившую тяжелую дверь в подвал, Дионизий уже выезжал в город, а стряпуха, готовившая еду галичанам, крикнула ей, как всегда, что идет за припасами. Эти припасы Маринка помогала кухарке носить из кладовой.
Полумрак кладовой золотился от проникавших сюда лучей восходившего солнца. Мягко сыпалась мука в подставленную миску, щекотал ноздри запах различных круп. Маринка спросила у стряпухи, где сегодня работают батраки, «бандосы». Та ответила, что они косят сурепку под дубами.
Господские дети тоже собирались туда пойти и поднялись спозаранку. Поэтому Маринка могла пораньше убрать комнаты и к восьми побежала в тот же погреб, где была утром, сбивать масло.
Погреб находился несколько в стороне от господского двора, под старым строением за высокими деревьями. Наверху был дровяной сарай; над входом в подвал все было заткано пыльной паутиной, плотной, как холст, и здесь, как груши на дереве, висели летучие мыши.
В первом отделении погреба с обеих сторон помещались закрома, где теперь лежал давно проросший картофель. Во втором было оконце, и Маринка первым делом подошла к нему. Сквозь железные прутья виднелись кусты сирени и большие каштаны. Снаружи, за окном, был душный зной, а внутри, где стояла Маринка, — леденящий холод. Она прижалась лбом к решетке и пропела в окно:
Потом закричала «ату, ату!» собакам — их конуры были во дворе, неподалеку от окошка. Собаки переполошились и залаяли, а Маринка, очень довольная, со смехом начала наконец сбивать масло. От кадки поднимался вкусный кисловатый запах, и слышалось хлюпанье густой сметаны.
Маринка то с одной стороны встанет, то с другой, чтобы масло лучше сбивалось, а сама поет:
и потом умолкает, чтобы послушать, как гулко откликается на ее голос холодная каменная стена.
Масло было готово раньше обычного. До обеда оставалось еще много времени, и Маринку послали в огород полоть.
Прыгая среди мальв, она ухитрилась на ходу сорвать самую красивую, воткнула ее в волосы и на радостях залилась хвастливой песенкой:
Присела на корточки у гряд. Полоть Маринка очень любила. Ляжет в бороздке между гряд и выдергивает из теплой земли дикие растения, сорные травы. Надо быть внимательной, чтобы не захватить вместе с ними и петрушку или сельдерей. А этому очень помогала песня, и особенно жалостливая. Так что она спела сначала «Все уже поле зазеленело», а потом завела:
И тут, при этих словах, ухватила она целый пучок самого лучшего сельдерея, выдернула его из земли вместе с лебедой, да так, что даже захрустело, и бросила все в сторону, крикнув воинственно: