— Языка у нас нет, что ли? — хвастает Катажина. — Мы как заработали языком, как стали спрашивать да выспрашивать, так и допытались. А сколько мы в Варшаве находились, набегались! То нас на Житную улицу посылают, а там вовсе и жита нет! — Гондек подмигивает, давая понять, что шутит. — А с Житной на Опачевскую, там, дескать, та автобусная остановка, что к вам ехать.
Из рассказа выясняется, что гости вышли не в Ольшувке, а на следующей автобусной остановке.
— А как вылезли, — с увлечением продолжает Гондек, — так и говорим себе: у кого же мы теперь допытаемся про дорогу в Павловицы. Тут как раз едет подвода, Юзеф и спрашивает: «Куда, мол?» А ему отвечают: «Да в Павловицы». «Ну так подвезите нашу бабушку, а то ей уже восемьдесят седьмой год пошел». А человек говорит: «Коли брать вашу бабушку, так уж и вас всех брать». Так мы с ним ехали, ехали, да вот и приехали.
— Ядвися, беги за Зузей, — волнуется Малгожата. — Все бы им, молодым, пропадать где-нибудь. Все бы им пропадать!
Ядвися выбегает за дверь; около дома слышен ее пронзительный голосок: «Зу-узка! Зузка-а-а!» Затем воцаряется тишина, но через некоторое время Ядвися приводит жениха и невесту. Оказывается, они в сарае шинковали капусту для бигоса. Снова поднимается крик, шум. Зузю спешат показать бабушке, которая ее до сих пор не знала.
— Хороша у меня дочка, а? — опять спрашивает Щепан, подводя невесту к своей престарелой матери. Бабушка сразу соглашается: «Хороша, хороша», — бормочет старуха беззубым, мягким и мокрым ртом и звонко целует Зузю. Зузя не без страха поглядывает на свою бабку, дивясь, как это такая старуха может еще ходить по земле. Вот только седины не видно, потому что, по старинному обычаю, волосы, как полагается замужним женщинам, спрятаны у бабушки под туго завязанным на затылке платком. Кожа на высохшем от старости личике уже не морщится, а обвисает желтыми складками, рот от слабости полураскрыт. Но глаза у бабушки живые, речь разумная и голова светлая, видно, что силенки у нее еще сохранились. Бабушка здоровается с женихом и тоже говорит: «Хорош, хорош женишок!» Но умиляется она по-настоящему только при виде Малгожаты, особенно вспомнив тех господ, у которых ее невестка до замужества семнадцать лет жила в Варшаве прислугой.
— Ах, невестушка, невестушка, — утирает бабушка слезы. — Давно уж это было, приехала я к тебе на свадьбу, а твоя барыня и говорит: «Малгося, Малгося, дай матушке поесть, дай, говорит, матушке чаю». Мало уж что я помню, а это хорошо мне запомнилось, как твоя барыня говорила: «Дай матушке поесть». Щепан говорит, что умерли они, твои господа...
— Умерли, — сухо отвечает Малгожата, ее взгляд скользит по гостям. «Все ли они сыты, устали ведь с дороги», — думает она и вдруг замечает незнакомого еще ей племянника мужа. Мальчик небольшого роста, плечи у него широкие, лицо усталое, как у наработавшегося старого крестьянина.
— Как тебя зовут? Кубусь? Почему ты ничего не ешь? — заботливо спрашивает Малгожата. — Забыли о мальчишке! Вот тебе колбаса, вот пирог! Поля, налей ему кофе! Ешь, расти, а то уж больно ты мал.
— Какое там мал! — восклицает Гондек с гордой нежностью. — Он, пожалуй, и водки бы выпил. Он у меня заправский работник: и вспашет и посеет, а в этом году уж и рожь скосил.
Из дальнейшего разговора выясняется, что муж Катажины работать по хозяйству не может, у него одышка, чуть что — сейчас его схватит и душит. Чтобы даром хлеб не есть, он нанялся ночным сторожем на склады в Миньске-Мазовецком. А хозяйство держится на Кубе и на ней. Двое старших ездят на строительные работы в Варшаву; так вот и сводят концы с концами. Сейчас Гондек получил на три дня отпуск, присмотрит за домом и скотиной, а Кубуся и маленького она взяла на свадьбу, пусть тоже свету повидают.
— Девчоночка или мальчик? — спрашивает Зузя, заглядывая в сверток.
— Девчоночка. Бернадей зовут.
— Бернадя? Ах, какое красивое имя! — Зузя берет из рук Катажины ребенка и осторожно качает. Ее жесткий, сухой взгляд увлажняется, становится мягче. — С полгода будет? Пять месяцев? Ишь, такая маленькая, а уж на свадьбу захотела! Подружкой хочешь быть? На свадьбе хочешь гулять? Есть у нас для тебя дружка, есть, есть. Генюсь Яцека, — обращается она к старшим, — вот дружка для Бернади.
— Уж такая она у меня умница, — говорит Гондек, — хоть бы тебе что, нипочем не заплачет.
Михал Богусский внимательно смотрит на Кубуся-работника и спрашивает, сколько земли у Гондеков.
— Четыре морга. Сколько у нас было, столько и у них, — отвечает за сестру Щепан. — Кася на отцовской земле осталась, и матушка сейчас с ними живет.