— А когда в сорок пятом землю давали, вам не досталось? — допытывается Михал.
— Нет, не досталось, — отвечает Гондек, почтительно и с некоторой опаской глядя на Михала Богусского. — Откуда же? В наших местах не было имения.
— Вам бы стоило записаться в товарищество, а мальчика отдать в школу, — советует Михал Богусский и, поймав вопросительный взгляд Катажины, поясняет: — Записаться в товарищество по совместной обработке земли.
— Не зна-аю. У нас народ темный, — беспомощно и боязливо бормочет Гондек и как-то вся сжимается, точно божья коровка, которая, почуяв опасность, притворяется мертвой. Этот шикарный пан, видно, чужой тут, из города, еще чего доброго, оговорит ее где-нибудь там, в далеком городе.
Но Михал уже обращается к хозяевам:
— А у вас в Павловицах нет производственного кооператива?
— Как нет? Е-есть! — выкрикивает Малгожата так стремительно, точно давно ждала этого вопроса.
— Ну? Что же вы ничего не рассказываете? — оживляется Михал Богусский. — Ну и как же? Много хозяев записалось?
— Из хозяев-то никто не записался. — Щепан точно из вежливости дает объяснения. — Ходили, просили, уговаривали, но никто не захотел, тогда организовали кооператив в имении, которое раньше было пана Ожеховского, а потом государственное. Только рыбные пруды остались за государством. Ну, и записались те из батраков, что раньше на помещика работали, а потом в государственном хозяйстве. Теперь помещичьи земли будут вроде ихние, общие. А из хозяев — никто... Меня-то никто и не спрашивал. К Малгосе приходили...
— Приходили! Приходили раза три, должно быть, — раздраженно говорит Малгожата, и лицо ее покрывается красными пятнами. — Пока я наконец не сказала, — нервно добавляет она, — не ходите, пожалуйста, потому, какой от меня толк в этом кооперативе? Муж у меня больной, в санатории три месяца был, чуть не помер, а у самой у меня сил уже мало, куда мне на старости лет такими делами заниматься. Ну... больше не приходили. — Тут Малгожата думает про себя в смятении: «А не придут ли они еще?»
— А тебя, Щепан, вылечили в санатории? — спрашивает Анеля Павоняк. — Как мы испугались, когда Зузя написала, что ты заболел.
— Да, трудно было без меня Малгосе, — бахвалится Щепан со счастливой детской улыбкой. — У меня такие дыры были в легких, с кулак. А когда перед выпиской просветили, оказалось, дыры так зажили, что стали с булавочную головку. Поживем еще...
Малгожата, словно не слыша его, ни с того ни с сего говорит:
— Если заставят, тогда другое дело, тогда хочешь не хочешь, а пойдешь в кооператив. Но чтобы по доброй воле всего лишиться? Да мы только к концу жизни счастья дождались, кой-каким хозяйством обзавелись.
— Как сказать, лишиться, — к удивлению Малгожаты говорит Михал Богусский. — По-разному можно хозяйничать. Пожалуй, лучше попробовать добровольно, чем ждать, пока заставят.
Гжегож, который с дороги уже было задремал, поднимает голову.
— Заставят? Не бойтесь, теперь они научились. Так тебя обойдут, что сам ввяжешься в такое дело, которого знать не хотел, — говорит он с отчаянием и возмущенно. — Да еще скажут, что вовсе в тебе не нуждаются, и ты сам, как милости, будешь просить, чтобы тебя приняли в кооператив. Чего народ не хочет, того и просит. Вот как оно выходит.
— Гжегож, не умничай, — спокойно говорит Агнешка.
— Если кто упрется, так иной раз и хорошего не захочет, — замечает Михал. — Я помню времена, когда в деревне ни за какие сокровища не хотели искусственных удобрений, а теперь не только просят, ругаются, когда их не дают...
— А что ты видишь хорошего в кооперативах? — горячится Гжегож.
Тут в хату вваливается молодежь и прерывает разговор, грозящий перейти в ссору. Восемнадцатилетний Манюсь Шатковский, который живет в Варшаве у родных отца, кое-что уже зарабатывает и к тому же учится на механика. Причесан он как-то мудрено — наверно завился у парикмахера, — волосы высоко взбиты над лбом, а сзади собраны клинышком. Хлопец — красавец писаный, румяный, чернобровый, над верхней губой темнеют черные усики. Брюки на нем узенькие из серой полушерсти, пиджак из синего вельвета и пестрый галстук. Эльжуня Павоняк дразнит его стилягой, говорит, что зетемповцы[34] так не ходят. «Ма-нек! — кричат другие, — сбрей усы, кто нынче усы носит?» Манек защищается, зетемповцы, мол, тоже люди, могут одеться и поярче, а усов он не сбреет. «Сколько, — говорит, — намучился, пока отрастил».
Малгожата чувствует, что с нее уже хватит этой толчеи и шума. Впереди еще столько работы; наступил вечер, надо разместить гостей на ночлег. Первой уходит Паулина, забрав с собой своего Манека и Фелека Павоняка.