— Это жена пана Стемпня. Он заведует рыбным хозяйством... директор. А она вместе со мной в школу ходила, только я еще в первом классе была, а она уже кончала. Ее муж поехал в уезд на собрание, видно, еще не вернулся, а она боится, как бы ему чего не сделали, уж очень он уговаривает народ вступать в кооператив. Только глупая она, чего ей бояться? У нас не такой народ. Верно, пьяный шатался тут да стонал.
И вдруг оказывается, что Зузя хочет еще что-то сказать!
— Какие чудные они — наша бабушка и тетя Гондек! — удивляется она. — А говорят-то как! А одеты! У нас такое платье никто на себя не напялил бы.
— Это старинное крестьянское платье, и говорят они по-старому, — объясняет Михал. — Должно быть, живут в глухой, старой деревне. Разные есть деревни...
— Ну, вот мы и пришли, — говорит Зузя.
В кухне у молодых Богусских и в самом деле было чисто, светло и уютно. Даже горела новая спиртовка, на которой жена Яцека Марыся варила мальчику кашку. Зузя задержалась на минутку, погладила полуторагодовалого Генюся, рассказала, что к нему приехала «подружка», маленькая Бернадя Гондек. Марыся, совсем еще молоденькая, чуть постарше Зузи, показала дяде комнату, где молодые супруги предоставили ему свою кровать. В кухне у них стояла вторая кровать, у мальчика была кроватка с сеткой и у двухмесячной дочки колыбелька. Марыся открыла шкаф, предложив дяде повесить пальто. В шкафу на полках лежало хорошее белье, а на плечиках сверкнуло множество пестрых шелковых платьев.
Михал быстро улегся, довольный удобным ночлегом. Некоторое время он еще слышал, как молодая мать что-то приговаривала, кормя, а потом укладывая детей, но вскоре все стихло, и свет в дверной щели погас. Тишина полей окутала дом, и в окна заглянули звезды. Но тишина длилась недолго. Тотчас принялись шуметь мыши. Их было, наверное, целые полчища, они скреблись во всех углах, стучали так, точно играли в кегли, шумно бегали и даже попискивали, возились под кроватью, шелестели соломой, — видно, тюфяк прохудился. Но Михал Богусский был человек здоровый и душой и телом и устал в дороге, поэтому он вскоре крепко уснул.
А у Яснотов кипела работа. Правда, Леокадия ушла с гостями, зато пришел ее старший сын Яцек, красивый молодой человек, такой же, как и мать, горбоносый, с пухлыми розовыми губами и точеными чертами лица. Неожиданно появилась и Агнешка.
— Уложила хлопца спать, — сказала она о муже, как о ребенке, — и прибежала. — Она ни словом не помянула, что Щепан их «надул», что квартиры для них он так и не приготовил и пришлось заходить в три хаты, прежде чем нашелся ночлег для них и место для лошади и телеги.
Вместе с Малгожатой и Зузей они освободили трехстворчатый фанерный шкаф, связали в узлы одежду, вынесли вещи в ригу. Яцек со Щепаном и Чесеком разобрали шкаф и кровати; тяжело дыша, сопя и покрикивая, они вынесли из дома всю мебель, разместив ее в риге и под навесом сарая. Женщины в это время мыли пол, бранясь и вскрикивая от боли, когда в руку попадала заноза. Едва они окончили, мужчины принялись починять пол, но в спешке успели не много, кое-как заделали только дыры побольше и сразу кинулись вносить заранее приготовленные узкие доски и колья для скамей и столов. Пока они сколачивали столы и скамьи и прибивали их к полу, Малгожата решила сбегать к Попёлкам. Перед дверью заколебалась было, не поздно ли, но сквозь щель виднелся свет, и она вошла. Бабушка Яснота и Катажина Гондек хоть и устали с дороги, но все еще не могли наговориться и рассказывали хозяйке о своем путешествии, о Бернаде и Кубусе, о Гондеке и его одышке. Малгося присела на край кровати и обняла укрытую периной свекровь.
— Столько людей надо принять, — пожаловалась она, — даже на вас, мама, я не успела нарадоваться. А как давно мы с вами не виделись!
— Ах, не виделись, не виделись, — зашамкала старуха. Когда она говорила, язык у нее высовывался из беззубого рта. Малгожата отодвинулась: от старухи как-то неприятно пахло. «Боже ты мой! — думала она. — Во что превратилась мать Щепана!»
Ей вспомнилось, как она, еще невестой, поехала со Щепаном в его деревню, как ее там приняли и как понравилась ей его мать. До того понравилась, что хоть она, собираясь в деревню, еще не была уверена, что пойдет за Щепана, но, познакомившись с его матерью, решилась окончательно. Какая это была хорошая женщина! Веселая, приятная, то запоет, то поцелует, редкость, чтобы старуха была такая живая и милая. Приятно было стать ее невесткой. Да и теперь она, видно, еще живая и сердечная женщина, раз пустилась в такой путь, но господи боже мой! Малгожата может только вспомнить, как когда-то полюбила ее, но прежней любви к ней не чувствует, один только страх перед ее безмерной дряхлостью. Ей так неприятно, что она даже начинает плакать.