«Или эти производственные кооперативы, — сверлит ей голову мысль. — И слова какие-то нелюдские, прямо ухо дерет. А может, в этих кооперативах и хорошее что-нибудь есть? Чего только не насказали: и дома, мол, будут новые, с электричеством, с ваннами, садами, только вот земля общая. А болело бы у меня сердце за эту общую землю? Если все так хорошо, отчего же Поля ходит как в воду опущенная и говорит, что дело плохо? Не помолилась я, вот меня такие мысли и мучат. Во имя отца и сына и святого духа, аминь. Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли... на земли... Без воли божьей такое бы не делалось... Хлеб наш насущный...»
Тут Малгожату сморил короткий тяжелый сон.
3
Михал Богусский тоже не выспался, как ему хотелось. Уже за полночь вернулся Яцек, а в пять часов утра поднялся и собрался к Яснотам.
— Ведь мне еще надо жженку делать, — оправдывался он перед женой, которая сердилась, что он детей перебудит.
— Да еще успеется. Разве тут ее не можешь сделать? — сонно ворчала она.
— Тут делать?! — Яцек язвительно улыбнулся и вышел.
У Михала сон был еще молодой, но не настолько, чтобы ничто его не будило. Ночной шум мешал ему спать, и, рано поднявшись, он тихонько проскользнул через кухню, где все снова уснули, и на рассвете зашагал к дому Малгожаты. Было свежо, но ни ветра, ни мороза. Чистое небо, медно-золотистое сияние на востоке, белесая мгла над далекой рекой наперекор вчерашним опасениям обещали теплый, ясный день. Все вокруг принарядилось в октябрьские краски. На фоне сероватой сосновой хвои золотились березовые рощи, краснели стволы сосен и белели стволы берез. Дубравы отливали рыжим, коричневым и красноватым цветом, медью горели каштаны, которых было довольно много около хат. На фруктовых деревьях, уже почти обнаженных, поблескивал кое-где пурпурный, желтый или серый листок, мокрый от росы. Тут и там стояли безлистые рябины, осыпанные красными, уже промерзшими ягодами, а ровная, чуть холмистая земля расстилала под ними то черную, желтоватую или серую полосу зяби, то ярко-зеленую полосу озимей. Кое-где доцветал благоухающий желтый лупин.
Изба Яснотов казалась убогой в этом осеннем сиянии и блеске. Она стояла на утоптанной земле, фасадом к деревенской дороге, от которой ее отделяли остатки плетня — несколько поломанных, покосившихся кольев. Дом, вмещавший под своей крышей комнату, сенцы и хлев, был построен из пустотелого кирпича и даже не оштукатурен, а лишь кое-как побелен. Только два высоких тополя, с которых на темную, поросшую мхом соломенную кровлю осыпался пожелтелый лист, украшали неказистое обиталище Яснотов. Вокруг дома уже суетился народ, а от дома Руцинских легкими скачками мчалась мать жениха, словно взлетая на своем костыле. Она ворвалась в избу одновременно с подошедшим Михалом.
— Добрый день, люди добрые! — кричит она охрипшим, но могучим голосом. — Что это я хотела сказать? Ага! Музыка уже приехала! Сейчас придут сюда играть гостям, сейчас будут встречать всех! Ну, сказала, и побегу! Вот у меня как!
Никто не успел и слова ответить ей, как она уже помчалась по меже; впрочем, все были заняты. Щепан, махая цепью, покрикивал на коров, выгоняя их на луг, — в такую погоду нечего держать скотину в хлеву. В дверях появилась Малгожата, с глазами еще хмурыми от ночных раздумий.
— Щепан! Да ведь коровы не доены! Вчера вечером не доены и сегодня утром не доены! Да вороти же ты коров! — захлебнулась она в гневе и отчаянии.
Щепан пустился бегом и быстро воротил ту, что еще не ушла за фруктовые деревья; вторая, бежавшая тяжелой коровьей рысцой, была уже далеко на дороге. Но и та, оглянувшись, приостановилась и медленно повернула назад.
— Ядвися! Зови Зузю, пусть выдоит коров! — Малгося виновато улыбается брату.— У нас все еще суматоха, — говорит она жалобно. — Теперь скатерти не хватает. Михась, ты не прошелся бы к Маршалекам? Они наверняка одолжат...
— Отчего не пройтись? Маршалек... это около тракта под лесом?