Там она как ни в чем не бывало принялась усердно полоть гряды, негромко напевая:
Когда стемнело и галичане, как обычно, пришли к своему столу под сиренью, Маринка, неся молоко с погреба, по пути свернула в кусты и, почти скрытая в зелени, крикнула одному из галичан:
— Эй, ты, черный замарашка, не оставила тебе наседка на голове чего-нибудь на память? Поищи-ка, может, и найдешь!
Все притворились, что не слышат. Разочарованная Маринка воротилась в дом.
Когда вечером в комнатке за кухней она стлала себе постель, вдруг услышала, что кто-то вошел в кухню.
— Кто там? — спросила кухарка, прерывая вечернюю молитву. Маринка вышла на кухню и очутилась лицом к лицу со Слупецким.
— Слава Иисусу!
— Во веки веков.
Он подошел совсем близко. Сказал, что сегодня у них будет музыка и танцы за кухней, так не придет ли и она. Говорил он тихо, словно тайну какую поверял.
— Отчего не прийти? — согласилась Маринка сразу. На танцы ходили все девушки в усадьбе.
— Ну, так идем! — настойчиво торопил ее Слупецкий.
— Маринка, кого это там ночью принесло? — заскрипела уже из-под пуховика кухарка.
Маринка почувствовала себя почему-то участницей заговора, и ей стало стыдно перед старухой.
— Ничего, ничего, — ответила она сердито.
Они вышли вместе, но как только очутились одни в жарком вечернем мраке, она прыгнула от него в кусты жасмина.
Убежать далеко не удалось. Слупецкий оказался проворнее и схватил ее так, что она запищала. Придержал — и силой повел по дорожке. Пришлось идти.
— Пусти меня! — твердила она всю дорогу. — Пусти же!
— Зачем? — с притворной наивностью спрашивал галичанин. — Не хочешь со мной танцевать?.. Чем я не хорош?
Маринка старалась отвернуться, чтобы не видеть этого озорного красавца. Он отпустил ее только тогда, когда их уже заметили люди. Теперь она не могла убежать, чтобы не стать предметом насмешек. Люди подумали бы, что она дикарка.
Ладно, она будет танцевать с галичанином! Так ей и надо, раз дала себя провести! Но она уж придумает что-нибудь, он у нее запляшет по-иному! Мало ему, что его обед псы сожрали, так дождется еще чего-нибудь почище!
Но во время пляски сердце у Маринки все больше замирало от испуга. То был не танец, а истязание. Рука Маринки посинела — так стискивали ее пальцы Слупецкого. Ей казалось, что не рука, а раскаленная железная цепь обвивает ее талию и вот-вот сокрушит ей ребра.
Он не отпустил ее даже тогда, когда музыка утихла.
— Будет, садись, мне надо передохнуть! — прохрипела она, задыхаясь.
— Могу и постоять, — ответил он, не торопясь отпустить ее и притопывая на месте.
Музыкант отер пот и, видя такую прыть, снова взялся за гармонику.
Пляска продолжалась. Другие отдыхали, успели по два и три раза сменить друг друга, а галичанин все кружил Маринку. На ней все вымокло от пота, и она уже хрипела, дыхание со свистом вырывалось через нос. А Слупецкий все ускорял и ускорял темп танца. Наконец она не вытерпела и попыталась вырваться из ненавистных объятий.
Он на миг сбился с такта и даже пошатнулся, потому что Маринка была сильная девушка. Но не выпустил ее. Напротив, стиснул еще крепче.
— Если бы это не на глазах у всех... Я бы тебе... Я и с мужиком справиться могу... — сказала она тихо.
Слупецкий рассмеялся. Но он и сам дышал тяжело, капля пота с его лица упала на щеку Маринки. Она громко ахнула. Некоторые заметили, что с ними что-то неладно, и скоро все перестали танцевать и смотрели, как эти двое кружились, такие разгоряченные, что казалось — дымятся, как раскаленное железо.
— Пляши, пляши, девонька! — напевали одни, а другие кричали ей:
— Не давайся, Марысь, не давайся батраку!
Когда она снова застонала, вокруг стали кричать:
— Что он с ней делает?! Слупецкий! Оставь девчонку!
— Хвати его чем-нибудь, Ендрек!
— Эй, музыкант, перестань играть!
Гармоника разразилась рычащими аккордами и умолкла.
Слупецкий выпустил Маринку, еле державшуюся на ногах. Она отлетела, качаясь, до самой стены и, упав на землю, начала хрипеть, как человек, которого душат.
А Слупецкий, бледный, стоял у плетня и обеими руками утирал лицо. По временам он вздрагивал, словно от рыданий.
Русочинские парни бросились к нему с угрозами. Но умудренный опытом Людвик Униславский удерживал их, брезгливо говоря:
— Постойте. Это их дело. Есть из-за чего шум поднимать! Кобель да сука друг друга не пожрут, не бойтесь!