— Там, там... Ты ведь их знаешь. Ядвися! Ступай с дядей, принесешь мне скатерть.
— С молоденькой панной — хоть на край света! — смеется дядя. — А только скатерть я и сам дотащу.
— Нет, не годится, чтобы гостя никто не провожал. А ребенка одного послать, так еще обидятся. Она тебя проводит через парк, покажет, где там кооператив, все расскажет.
И они пошли; невысокое еще солнце светило им в спину, и Богусский, не ослепленный солнечным светом, замечал, что озими на окрестных полях поднялись ровно, как зубья частого гребешка.
— Хорошо у вас поля обработаны, — одобрил он. — Прежде так не бывало. Машинами что ли вспахали и засеяли? — Тут он подумал: «А что, собственно, такой ребенок может об этом знать? С ней бы надо об играх, о школе поговорить».
Но Ядвися своим пронзительным голоском серьезно ответила:
— Да, это машинный сев. И картошку мы машиной копали. Только она много оставляет. И не все умеют с ней обращаться.
— А откуда машины?
— Да из усадьбы. На машинно-тракторной станции тоже дают. Тут, — прибавила она, — еще поле пана Домбека, а дальше уже пана Гузека.
— Что это у вас вдруг столько панов развелось? — рассмеялся Богусский. Ядвися не ответила, не поняв в чем дело. Она спокойно и вежливо продолжала объяснять:
— А отсюда уже все кооперативное. И по эту сторону дороги, и по ту. До самого рыбного хозяйства. До тех прудов.
— Я знаю. Это бывшие помещичьи поля. Бывало, когда трудно приходилось, мы с твоей мамой ходили сюда на работу. Пока она не уехала в Варшаву.
— Я тоже была в Варшаве. В городе плохой воздух, а вот в деревне воздух хороший, правда? И весной, когда я иду в школу, жаворонки поют, так поют. Дядя, а правда, что жаворонок с какого места взовьется, на то самое и падает?
Но дядя, видно, думал о другом, потому что вдруг спросил:
— А эти, из кооператива, они где живут?
— В усадьбе. Раньше жили здесь, в бараках. — Ядвися показала на развалины у самой дороги, на занавоженном пустыре. — А теперь, когда организовался кооператив, они живут в усадьбе.
— А кооператив здесь давно основали?
— Неда-авно... В этом году.
— Так что почти десять лет люди жили в этих развалинах?
— Ну да! Если бы не записались в кооператив, так и теперь бы тут жили. А вот записались, и живут в усадьбе.
— А им не лучше было бы в отдельных домах?
— У них будут. На Пясках уже построили. Там уж третий год кооператив. Дядя, пойдем мимо усадьбы. Там красиво.
Они вошли в разгороженный старый парк, сильно запущенный, но горевший таким богатством красок, что слепило глаза. А над чащей лип, елей, буков, каштанов, грабов и багрянолистых кленов высился белый тополь, покрытый листьями: с одной стороны желтыми, с другой — белыми, как кипень, и пенился в темной лазури, словно бил молочный фонтан. Богусский подумал, что маленьким мальчиком много раз ходил в усадьбу на работу, но никогда не бывал в этом парке и глядел на него только сквозь железную решетку; а теперь по этому парку ходят крестьянские дети. Но и парк уже не парк, а наполовину лесная чащоба; много воды утечет, пока деревенский люд научится ухаживать за парками ради их красоты.
— А вот усадьба, — вывела его из задумчивости Ядвися.
Это была не старинная помещичья усадьба, а воздвигнутый, по-видимому, на ее месте современный дом, довольно внушительный, двухэтажный, с террасой, балконами, крыльцом, весь безобразно облупившийся. Вокруг было пусто и тихо, лишь двое тощеньких детей вдруг выбежали из дома, который народ называл дворцом, — мальчик и девочка, — оба в бумажных свитерах и в беретиках. Они пронеслись к высохшему пруду, полному палой сухой листвы, и прыгнули в нее, зарываясь в листья по грудь и гребя ручонками.
Возвращаясь со скатертью, Ядвися рассказала дяде, как мало они сегодня спали, но в конце концов все же заснули, уж под самое утро.
— И ты выспалась?
— Конечно! А я уж боялась, что мы вовсе не ляжем. На кого я сегодня была бы похожа, если б хоть немножко не поспала? Стоит мне только не выспаться, и я уже не человек. Такая чего-то делаюсь сердитая, такая печальная... Все свечи и лампады, — оживленно прибавила она, — будут гореть.
— Где? В костеле?
— Конечно! Зузя с паном Чесеком вчера заплатили за венчание так, чтобы все горело. Паникадила тоже будут гореть. И такси будет для жениха с невестой.
Пока дошли до хаты Яснотов, стало так тепло, что Михал снял пальто. Перед избой было полно народу, и музыка уже играла встречный марш новым гостям. Михал еще помнил деревенские обычаи и, проходя мимо музыкантов, сунул в карман стоящему впереди свою лепту. А впереди стоял дядя жениха, Адам Руцинский — варшавский железнодорожник и член железнодорожного ансамбля гармонистов. Это был человек небольшого роста, но осанистый, со смуглым, очень красивым лицом, даже лысина придавала ему какой-то опрятный и элегантный вид по сравнению с причудливо взбитыми шевелюрами у мужской и женской молодежи. Черты лица у него были точеные, взгляд карих глаз и улыбка полны учтивости и деликатности; хотя ему было уже за пятьдесят, белые зубы, сверкавшие, когда он улыбался, приятно его молодили. И все были целы, а может, это были искусственные зубы? В деревне здоровые зубы считались редкостью, и лишь в преданиях повествовалось о прежних белозубых стариках.