Час спустя свадебному поезду пришлось остановиться в тени деревьев сада, около риги и на тропинке, ведущей к Попёлкам, потому что около хаты Яснотов было расставлено шесть взятых взаймы столов. Благодаря прекрасной, теплой погоде места теперь хватало на всех: часть свадебных гостей могла пировать под открытым небом.
Леокадия и Паулина кончают расставлять на столах блюда и тарелки с копченой грудинкой, сальцесоном, ливерной и краковской колбасой, приготовленной с гречневой кашей; Малгожата раскладывает по тарелочкам нарезанный студень, расставляет между блюдами дыню и сливы в уксусе, маринованные грибы всех сортов, салат из собственных помидоров, которые хранили к свадьбе, хрен, горчицу и свеклу. Хлеб есть и покупной и домашний, сдобные булки поданы те же, что и утром, жженку сменили водка и домашнего приготовления настойки на терновых ягодах, просе, ржи и чернике. Тут и там небрежно разбросаны сероватые осенние груши бере и яблоки малиновка.
Самые молодые ринулись к столам, расставленным под открытым небом, — здесь им свободней было дурачиться. Но порядочно молодежи ввалилось за старшими в хату, где за главным, поставленным поперек столом сели новобрачные; рядом с ними, заменяя родителей, которые обслуживали гостей, уселись дяди Юзеф Яснота и Михал Богусский; остальные рассаживались как попало. За столами было весело, кричали, смеялись, отпускали шутки, так что Зузя даже заметила дяде Юзефу с блаженной улыбкой:
— Вот веселятся гости, вот веселятся, правда?
На что Юзеф Яснота, человек невеселый, ответил:
— А с меня довольно. Даже жизнь мне не мила. — Чему невеста чрезвычайно удивилась.
Усаженная неподалеку бабушка Яснота, которой молодежь налила рюмку водки, пела, точно подрядилась, а из-за бокового стола бодро вторила ей Катажина Гондек, сидевшая там со своей Бернадей у груди.
Какая-то статная девица с чудной завивкой, в плотно облегающей шелковой блузке павлиньей расцветки, с отвращением взглянув на старуху, которая затянула тут во все горло какую-то немодную и грубую песню, подмигнула нескольким молодым людям, слонявшимся с рюмками возле стола.
— Мы, — громко крикнула она им, — не такие песни любим. Массовые.
И горловым металлическим голосом она затягивает другую песню: «Едут, едут гости к моему садочку...», но путает слова и конец куплета бормочет вполголоса, зато громко, точно бьет молотком по железу, повторяет припев:
Кто-то из парней поправляет:
— Там не так! — И тенорком поет: — Эх, да ола, ола-ла! Эх, да ола, ола-ла! — и притопывает ногой, восклицая: «Эх, да!»
Но особа в павлиньей блузке вызывающе смотрит на юношу и резким, как звон железа в кузнице, альтом упрямо повторяет:
Так они препираются довольно долго. Одна кричит: «Ну-ка!», другой: «Эх, да!» Юноша раздраженно бросает через стол:
— Это деревенская песня! Я-то хорошо знаю, как ее поют! И моя бабушка тоже ее знает, — он указывает на старую Ясноту. Девица не знает, что юноша, который спорит с нею, — сын Юзефа Ясноты, Владек, с виду мальчишка, а на самом деле женатый уже, работник варшавской пожарной охраны. Девице досадно, что молодой человек противоречит ей, потому что он сам хорош собой, как картинка, но тем более ей хочется победить его, и она кричит:
— Ну да, еще что скажете! Это же «Мазовше», ансамбль песни и пляски. Это во всем мире поют! В Китае, повсюду! В Париже!
Продолжение спора тонет в рукоплесканиях и крике — музыканты, до сих пор игравшие перед домом, вошли теперь в хату. Вскоре Толек-барабанщик с успехом выступает в своем излюбленном репертуаре; звонким баритоном он распевает всякие смешные песни, гримасничая при этом, топоча ногами и приплясывая. Гармонист и скрипач только тихонько подыгрывают ему, чтобы не заглушить его баритона и слов песни.
Новобрачные застыли в торжественном молчании, но по Зузе сразу видно, какая она заботливая, внимательная девушка. Кажется, что Зузя чинно сидит рядом с женихом, а на самом деле она следит за всем, и, чуть ей что не понравится, она, за невозможностью иначе выбраться из-за стола, ныряет под стол, выныривает в своем подвенечном наряде посреди хаты и хватает мать за локоть: