— Мама, подайте на дворе угощение музыкантам. Сейчас им незачем тут петь и играть. Гости и сами веселятся. Пусть музыканты не устают зря, им ведь еще всю ночь играть, а может, и завтрашний день.
— Да, да, — поддакивает полуобезумевшая Малгожата. — Матерь божия, столько народу, я так боюсь, как бы кого не забыть, не обидеть... Щепан, зови музыкантов к столу! Поля, приготовь им! Лодзя, сальцесон еще есть?
Зузя возвращается на свое место; как кукольная фигурка в вертепе, она появляется из-под стола и садится рядом с мужем; Юзеф Яснота начинает при этом мрачным голосом приговаривать:
— Горько! Горько! Горько!
И тотчас же все начинают тоже кричать: «Горько! Горько!» — пока новобрачные по обычаю не целуются в губы. Когда они целуются, конца нет рукоплесканиям, возгласам, здравицам и песенкам. Какая-то разбитная горожанка отличается, крикливо распевая куплетцы собственного сочинения на всех участников пира. Сидящий рядом с нею Михал Богусский совершенно счастлив, он любит остроумных женщин. А будучи уже немного под хмельком, он прижимает к себе ее руку и запевает:
— Послушайте, почтеннейший, у меня есть жених, — смеется остроумная соседка. Михал тотчас отшучивается:
Малгожата собирает опорожненные блюда, чтобы подложить закусок, и вдруг, обернувшись, видит, что кто-то входит в хату.
— Лукаш, — говорит она вполголоса и спешит поздороваться со своим самым старшим братом.
Лукаш Богусский работает теперь в Варшаве; у них были какие-то трудности с выполнением месячного плана, и он предупредил, что ему, возможно, придется отказаться от воскресного отдыха, но, видно, дело уладилось, и он, хотя и поздно, все же приехал. Лукаш — широкоплечий, коренастый мужчина, лицо у него красное, точно от своих кирпичей он и сам стал кирпичный. Волосы темные, с проседью, глаза светлые — у всех Богусских светлые глаза, серые или голубые, такие глаза, что, как глянут, сразу вокруг все светлеет. Этими глазами он теперь незаметно подает знак Лодзе, что видит ее, то есть что все хорошо. Михал не может заставить соседей сдвинуться с места и, несмотря на почтенный возраст, по примеру Зузи пролезает под столом. Оба они с Гжегожем давно не видели Лукаша.
— Здорово, брат! Почеломкаемся! — кричат они, а так как кое-кто из гостей выходит во двор, то всем троим удается найти местечко с наружной стороны главного стола. Малгожата, подходя к Лукашу с тарелкой и рюмкой, слышит, как он говорит:
— Я теперь в деревне буду строить. У нас. Может, не сейчас еще, но скоро.
— Тут, в Павловицах? — спрашивает Гжегож. — А что ты будешь тут строить?
Лукаш выпивает, закусывает и немного погодя отвечает:
— Дома для павловицкого кооператива будем строить. Для этого вот самого земельного товарищества.
Гжегож хохочет во все горло.
— Что это тебе пришло в голову, Лукаш? Ты-то тут при чем?
— Я-то ни при чем! — Лукаш закусывает и отвечает не спеша. — Да ведь дело не во мне, а в кооперативе. Кооператив-то в нашей деревне.
— Ну и что? Хоть в твоей деревне, да не твое дело! А может, ты записался?
— Нет, не записался. Но раз в моей деревне, значит, мое дело. Я хороший каменщик и не люблю плохой работы. А наша деревня и так плохо построена. Раз будут ставить новые дома, так уж пускай будут хорошие. Кооператив ли, нет ли, главное — для людей строим. Это дело чести всей деревни.
Малгожата сияющими глазами смотрит на Лукаша, а затем вопросительно на Леокадию. Она не знает, хорошо ли показывать, что слова Лукаша ей нравятся, да и не знает, почему они ей нравятся. Лукаш до сих пор никогда таких мыслей не высказывал. Но по лицу Лодзи ничего не поймешь, она, может, и не слышит этого разговора, занятая гостями.
Михал хлопает брата по коленке.
— Правильно говоришь, — заявляет он. — И я, брат, к тому же пришел. Что для людей, то не пропадет, дело известное...
Из дальнего конца комнаты к ним пробивается мужчина лет сорока. Лицо у него худощавое, веселое, глаза, как голубые пуговки, руки подвижные, с длинными пальцами, вся фигура выражает праздничное благодушие.
— Как приятно слышать серьезный разговор, — говорит он, не слишком уверенно держась на ногах перед собеседниками. — Разрешите представиться, — обращается он к Лукашу, — моя фамилия Трачик, каменотес из Варки. Я вижу, вы относитесь положительно. Я тоже. Могу сказать, что мне по душе этот строй. Я, знаете, по натуре артист, хотел даже стать скульптором, и теперь уважаю артистов. Хорошо вытесываю могильные памятники, какую угодно фигуру или надпись могу, если хотите, выдолбить, а нет, так выпуклую сделать. И знаете? Никогда я столько не зарабатывал, как сейчас. У меня сейчас с семьей две комнаты с кухней, а раньше я жил в жалкой мазанке, да и то угол снимал. Наше время — хорошее время.