— Много зарабатываете, потому что больше народу помирает от этих хороших времен, — ехидно замечает Гжегож. — Даже в газетах пишут, что очень плохое давление крови в наше время. Сваливают на атомы, а оно плохое от этих огорчений, от этого планового беспорядка — вот из-за чего люди помирают.
— Однако заметьте, — каменотес из Варки назидательно поднимает палец, — заметьте, сколько детей родится! Никогда еще такого не бывало! И не умирают! Понимаете! За последние пять лет мне не пришлось поставить ни одного детского памятника.
Тут появляется вдруг Анеля. Со свойственным ей благодушием она говорит:
— Гжесек, опомнись! Это ты-то ссылаешься на газеты? Забыл, сколько раз говорил, что в газетах одно вранье?
— Конечно, вранье. Но случается и слепой курице зерно найти. Когда такое напишут, что я по опыту знаю, что это правда, я ничего, согласен. О плохом давлении крови правду писали.
— Вижу, что и вы женщина политическая, — радуется каменотес Трачик из Варки. — Как это приятно! Видите ли, по профессии я каменотес, но по природе политик, да! И мне очень хочется знать, что вот вы, пан строитель, — он обращается к Лукашу, — думаете о третьей мировой войне. Потому что, я думаю, будет ли она или нет, а мы все равно того... победим. По душе мне этот строй, вот что я вам скажу.
— Я не политик, — говорит Лукаш, недоверчиво глядя на симпатичного, но не известного ему и вдобавок подвыпившего гостя. — И думаю, что за бутылкой водки не время говорить о политике.
— А почему? — задорно спрашивает сидящий рядом Владек Яснота, пожарный. — На мой взгляд, — прибавляет он, легонько икнув, — наоборот, всегда время. Всё политика.
— Выпей воды! — придвигает ему стакан сидящая рядом пухленькая блондинка, его жена Кшися. Сейчас она почему-то дуется. Все семейство Яснотов — и отец и сын, по мере того как пьют, становятся все угрюмей. Юзеф Яснота подливает себе водки и снова повторяет:
— Мне все надоело. Даже жизнь не мила. Моя мама живет уже восемьдесят шесть лет, и ей не надоело жить. А мне надоело.
— Отец! Отец! — уговаривает его Владек. Но сам он, как злой щенок, то и дело норовит подкусить жену. Видно, что они не поладили, но никто не знает из-за чего.
Манюсь Шатковский уже некоторое время прислушивается к разговору старших. Паренек, видно, влил в себя лишнее и теперь дробно пристукивает ногами, точно приплясывает. Он поддакивает Владеку Ясноте, с которым раньше не был знаком, — дескать о политике всегда время говорить. Но больше всего ему хочется завязать разговор с каменотесом.
— «Капитал» — знаете эту книгу? — спрашивает он заплетающимся языком. — Боже ты мой, какая там эксплуатация описана! Всякую эксплуатацию там можно найти! Великий, величайший человек был наш Ленин!
— Манек, успокойся, — снисходительно говорит Михал Богусский. — «Капитал» написал не Ленин, а Маркс.
— Я знаю! — обижается Манек. — Но товарищ Ленин всему положил начало, а когда его сослали, Маркс за него докончил.
Как из-под земли вырастает Фелек Павоняк. Его обычно кроткие светло-карие глаза свирепо смотрят на Манека.
— Манек! Не валяй дурака! О чем ты говоришь в таком состоянии? В какое положение себя ставишь!
— В какое положение? В ин... интересное положение (сидящие поблизости девицы, закрыв лицо, фыркают). — Манек дрожащим пальцем указывает на Фелека. — Фелюсь — поэт, — говорит он каменотесу, — он стихи пишет. Сам мне признался. А... а Мицкевич был друг Пушкина... величайшего мирового поэта... И потому... потому его произведения проникли под наши крестьянские стрехи!
— Под твою стреху даже ум еще не проник! — разгневанный Фелек ерошит искусную прическу Манюся.
— Не порть! — по-детски пищит Манюсь и бросается на Фелека с кулаками.
— Что вы? Что вы? — Малгожата вмиг очутилась между ними и растолкала их своими сильными руками, шепча в ужасе: — Так вот вы как? Хороша молодежь! Вам велят пример подавать, а вы... Я все боюсь, как бы кто на свадьбе не подрался, а вы... Посмейте только!
Подскочила и Паулина, хватая Манюся за руки. На лице ее было выражение горестного отчаяния.