— Так вот оно что! Так вот какую молодежь мы вырастили! Так вот из-за чего я день и ночь мучаюсь! Ах ты дрянь! — выругала она сына. — Говорила я тебе, не смей водки в рот брать.
Фелек, уже совершенно спокойный и пристыженный, извинялся перед обеими тетками.
— Манек ничего такого не сделал, — уверял он Паулину. — Это я виноват. Пожалуй, я тоже выпил лишнее. Но только все это не так. Все это не так... — угнетенно повторял он.
— Поди на воздух, поди на воздух, проспись где-нибудь в сарае. Чтоб у Руцинских ты мне был трезвый! — Паулина подталкивает сына к выходу. Манек позволяет вести себя, как ребенка.
В шуме и толкотне мало кто заметил это столкновение между ребятами. Только Михал еще немного поговорил с каменотесом о нынешней молодежи, да Гжегож несколько раз повторил, обращаясь к Лукашу: «Вот погляди, какой трухой набили головы этим молокососам! Строй, строй эти кооперативные дома». Да еще Агнешка, отозвав в сторону мужа, напала на него: «И чего ты ввязываешься в такие разговоры? Ты что, знаешь здесь всех? Известно тебе, что тут за гости? И у тебя хватает ума разговаривать?»
Большинство приезжих гостей были заняты другим. Все спрашивали, кто такой этот никому не известный пожилой человек, который с самого начала пиршества сидит за одним из боковых столов, понемножку закусывает и выпивает, но ни с кем еще не сказал ни слова. Местные люди вскоре объяснили загадку.
— Да это же старый Руцинский. Отец жениха.
Теперь все понятно, и никто уже не допытывается, почему этот человек так молчалив. Старая же Руцинская, как и родители новобрачной, за стол не садилась. Она носилась на своей хромой ноге, как ветер, что-то еще налаживала для ночных танцев в своем доме, наконец ворвалась к Яснотам и громовым голосом, от которого все смолкло вокруг, возгласила:
— Прошу нашему дому честь оказать — и погулять, и поплясать! Пожалуйте, старики! Спешите, стар и млад! Всякому на свадьбе поплясать надо!
5
Музыка у дверей сыграла короткий туш, сигнал к тому, чтобы вставать из-за столов и отправляться на танцы. В визге гармоники, рокоте барабана, в частом граде его колотушки и оглушительном звоне медной тарелки еле слышен был слабенький писк скрипки. Люди, предводительствуемые без умолку наигрывающим гармонистом, помогали Толеку тащить его трехзвучный барабан и выходили парами, поодиночке и группами, сразу трезвея в свежей прохладе сумерек, освещенных темно-золотистой зарей. Но долговязый скрипач замешкался в хате. Он держал под мышкой футляр со скрипкой и искал кого-то глазами, из которых каждый как бы самостоятельно смотрел в свою сторону. И высмотрел — вот она, Анеля Павоняк, воспитанная особа, которая, по его мнению, разбирается в музыке. Он заходил то с одной, то с другой стороны, но она, подвязав передник, помогала сестрам и невесткам убирать со стола и мыть посуду, а его как будто и не замечала. Стремясь во что бы то ни стало обратить на себя ее внимание, скрипач вдруг запел, а голос у него был необыкновенный, густой, как патока, медовый бас:
Это «и» прозвучало пронзительно, как свист бича.
Скрипач-певец добился своего. Анеля Павоняк подняла голову от тарелок и спросила:
— Так вы тоже из деревни? Мы и в Павловицах пели, бывало, эту песенку...
— Нет, я не деревенский, я из Варшавы! — с отчаянием крикнул скрипач. — Я до войны в филармонии пел, в хоре! Я вам арию спою!
Кто-то из гостей, часть которых, как водится, осталась в избе, крикнул от стола, продолжая еще выпивать и закусывать:
— Что ты врешь, Бонек, будто ты не деревенский? Деревенский он, из-под Блони. Славный мужик этот Бонифаций Гайда! — объясняет он домашним. — И столяр славный, и в музыкальном ансамбле играет, как черт! И голос такой, что за церковный орган сойти может, он ведь и тонко спеть умеет.
Оказалось, что скрипач не всем здесь был чужой, но сам он, казалось, не был доволен объяснениями, касающимися его личности. Он промычал в ответ что-то недружелюбное, но в это мгновение за ним прибежали от Руцинских. Малгожата тоже подгоняла оставшихся гостей, чтобы шли на свадьбу, как вдруг Ядвися ворвалась с улицы, пронзительно крича:
«Ксендз приехал! Мамочка! Ксендз-настоятель на свадьбу приехал!»
— Матерь божия! Где Щепан? Зови отца! Постой! Зови, проси, пусть пани Руцинская, мать жениха, пусть придет! Анельця! Лодзя! Расчищайте место на столе! Поля, ты режешь колбасу? Хорошо! — волновалась Малгожата.