Ксендз вошел с Ядвисей и Щепаном, здороваясь, как пристало духовному лицу:
— Слава Иисусу Христу.
— Во веки веков, — ответили ему человека два, а кое-кто, считая это приветствие устаревшим, сказал: — Добрый вечер.
Среди них был Ян Шатковский, шорник, который из-за собраний и других общественных дел опоздал на свадьбу и сейчас еще подкреплялся остатками пиршества.
— А мы уже было думали, ваше преподобие, что вы и вовсе не придете, — гостеприимно приговаривала Малгожата. — Свет, свет зажгите! — потихоньку торопила она домашних.
— Как же? — неуверенным голосом говорил ксендз. — Родители звали; правда, я ждал, что после венчания новобрачные зайдут с приглашением. Такой был всегда обычай.
— Я им наказывала зайти. Может, не посмели? Не знали как? Молодо-зелено. Вы уж простите, ваше преподобие! — Малгожата, вспомнив о своем затрапезном платье, думает, узнал ли в ней ксендз хозяйку дома.
— Понимаю, — соглашается ксендз, озабоченный тем, прилично ли в наше время приходить к новобрачным. Может, они этого не хотели? Может, боялись, что это повредит им. Он никогда теперь не знал, как держаться, чтобы и пасторские обязанности выполнить и вместе с тем не навлечь неприятностей ни на других, ни на себя.
При слабом свете двух лампочек ксендз замечает худощавого мужчину с выпуклым лбом, острым носом, тонкими губами и впалыми щеками. Ах, да, ксендз узнает его, когда он к нему подходит. Это Ян Шатковский, шорник, один из немногочисленных членов партии в деревне, больше известный тем, что удивительно похож на свою жену.
— Вы, может, не помните меня, ваше преподобие, — говорит Шатковский. — А может, ксендзу и не пристало со мной разговаривать. Но я, ваше преподобие, хотел бы воспользоваться случаем. У меня, видите ли, есть сомнения...
Ксендза мгновенно охватывает ужас.
— Сомнения? На это у вас есть свои священники, ну, эти... ваши власти. К ним и идите со своими сомнениями, — ксендз чувствует, что теряет почву под ногами.
— Но если дело касается церкви?.. Не объясните ли вы, как папа римский может в союзе с еретиками...
— Я этого не одобряю... — вырвалось у ксендза, и вдруг речь его осеклась. Он и в самом деле не понимает политики папы, всегда столь враждебного польскому народу, который из всех наиболее ему предан, — в духовной среде об этом часто говорят; но нельзя же рассуждать о папе с врагами церкви. Ксендз пугается все больше, его даже бросает в холодный пот. Провокация! Нарочно тянут за язык, чтобы потом донести на него. Да нет, откуда! Шатковский хороший человек; ксендз с горькой обидой вспоминает, как когда-то венчал его, как исповедовал и причащал, как крестил его детей. Но неофиты, они всегда ретивей всех. Ксендз пытается спастись шуткой, он кладет руку на плечо своего бывшего прихожанина.
— Что это вы — на свадьбе и вдруг с политикой? — добродушно говорит он. — Это уж все равно, что в нюхательный табак, ха-ха-ха... перцу подсыпать.
К счастью, в этот момент своими неизменными скачками приближается матушка Руцинская, а за ней и новобрачные; оба уже сняли свой свадебный наряд и пришли в обычном платье. Они приветствуют ксендза рукопожатием, благодарят за посещение. Чеслав вежливо предлагает ему: «Пожалуйте отведать нашего угощения». Это звучит так неуместно, что Малгожата даже чмокает с досады. Она хватает Зузю за руку и отнимает у нее бутылку.
— Водку неприлично, — шепчет она. — Подайте ксендзу вина.
Спустя несколько минут ксендз уже сидит перед накинутой на запятнанную скатерть чистой салфеткой, на которой расставлены тарелочки со всякого рода закусками и сластями. Руцинская вырывает бутылку из рук Малгожаты, наливает рюмки, провозглашает тост за здоровье ксендза и за здоровье новобрачных, но ксендз выпивает одну рюмку. Он съедает кусочек колбаски, ломтик сдобной булочки, довольный, что не надо говорить, ибо Руцинская сама держит речь. Подавленный ксендз мало что понимает в этой речи и вдруг слышит, что Руцинская заканчивает ее словами: «Марш, марш, Домбровский, из Италии в Польшу, чрез огонь и воду, нас веди к народу!»[36] Окончательно перепуганный ксендз встает, прощается и просит извинить, что забежал на одну минутку, у него еще столько дел... При выходе его обступает молодежь, видимо, оставившая танцы, чтобы увидеть ксендза. С ним здороваются, слышатся возгласы, самые, казалось бы, сердечные слова. Но то ли от колеблющегося света керосиновых лампочек, то ли от того, что вся братия под хмельком, ксендзу кажется, что молодые люди строят ему шутовские и издевательские рожи. Он осеняет дом святым крестом и с облегчением вздыхает, очутившись в вечернем мраке, садится в свою бричку и, тронув вожжой хребет лошади, погоняет ее: «Но-о, сивка!»