Матери покупки понравились, но, несмотря на это, она за голову схватилась:
— И сколько же это вы потратили? Вам только дай в лапы деньги! Вам только дай денежки!
Она ясно видела, что если их предоставить самим себе, они по миру пойдут, — где им копейку удержать! Нет, надо их не отпускать от себя и присматривать за ними. Пришлось сменить гнев на милость. И, как только стемнело, она храбро направилась в усадьбу. Правда, она была только безземельная, «коморница», но вдова конюха, который служил господам лет пятнадцать. И притом она до сих пор никогда ничего у пана не просила.
Пришлось дожидаться пана под окном. Неприкрытая форточка скрипела от вечернего ветерка. От скрипа этого у старой матери сердце упало, и она забыла все, что дорогой надумала сказать барину в защиту своих детей.
Она окончательно растерялась, когда барин вошел в комнату. Уже издали, от письменного стола, он спросил:
— Кто это там? Чего надо?
Она стала объяснять:
— Не о себе прошу, о детях, чтобы им не пропасть, — твердила она и каждую минуту сама себя перебивала: — Что же я вам сказать хотела?
— Ну, что же? Какие дети? Ну, дальше, — торопил ее пан, и, сбитая с толку, она с трудом объяснила, чего хочет.
Уж она не просит, чтобы Маринку взяли обратно в дом к господам, но пускай ей позволят ходить на полевые работы — иначе им не прожить! И о Слупецком она покорно просит: пусть пан его не выгоняет, так он, может быть, женится на Маринке. Она со слезами добавила, что и так уж Маринка стыдом покрыта и ждет от этого парня ребенка.
Пан поднял крик. Ничего не хотел слушать.
— Мне дела нет до того, кто с кем спит, — только бы работали как надо. А они забыли, что такое жатва, — особенно когда дождь висит над головой? В такое время, когда каждая пара рук нужна, пропустить день — все равно, что украсть хлеб.
— Что украли? — закричала в свою очередь старуха — она все время плакала и оттого не разобрала, что говорит пан. — Ничего они не украли! Да если бы даже бог знает что украли, если бы ножами друг друга зарезали, тогда не стали бы люди столько шуму поднимать! Если кто в ненависти живет — людям заботы мало. А вот того стерпеть не могут, если иные любят друг друга... А что молодые запоздали, так это и со святым может случиться, — заключила она неожиданно для самой себя примирительным тоном.
— Какой там еще святой? Что вы мне про святого толкуете?
— В такую жарищу такой путь проделать! — причитала она, утирая слезы, и все не могла припомнить, чем же она хотела детей своих оправдать перед паном.
Пан высунулся до половины из окна и крикливо спросил, знает ли она, сколько верст до Брудзева.
Стараясь успокоиться, она начала вслух соображать:
— От распятия до Еленовки будет версты две, от Еленовки до креста будет с три...
— Ну уж и три! — возмутился пан.
— От креста, — как бы по вдохновению вспоминала старая, — от креста до кустиков, что у Борковской границы, — две. От кустиков до часовенки на перекрестке тоже две наберется, а уж от перекрестка будет две мили до Брудзева.
— Все у вас в голове перемешалось. Да отсюда до Брудзева и всего-то двух миль не наберется!
Она снова начала подсчитывать, и дорога до Брудзева все росла, все удлинялась. Когда, наконец, старуха выразила удивление, что они поспели вернуться и сегодня, пан захлопнул окно.
Тогда, постояв еще в бледном сумраке, она мысленно обругала последними словами Маринку и Слупецкого, из-за которых приходится ей на старости лет стыда набираться. Вдруг вспомнила, что хотела сказать барину: будто дядя Маринки, который живет под Брудзевом, захворал, и они у него задержались.
— Эх, поздно вспомнила!
В хате застала старуха в своей постели Маринку и Яна. Услыхав, что она ничего не добилась, они встали, оделись и принялись почтительно прислуживать матери. Все трое задумались о будущем. Немного отвели душу, браня за глаза господ, — не пожалели на это крепких слов. Только и остается, что посмеяться иной раз над панами за спиной у них, а столковаться с ними не столкуешься, нет. Может, оно и лучше, что Маринка не будет у них больше служить. Есть такие, что с ними уживаются, — вот как Юлька Качмарковых, которую взяли к детям. Она везде как у себя дома, ей и в хате хорошо, и там, в усадьбе. Она стала настоящей панной. Ну, а Маринка не такова. Она там среди них была как дикое растение. Но, конечно, плохо, что ее и Яна не желают простить, — как же им теперь быть, что делать?