— Для вас — нищий, а для меня — святой! — крикнула запальчиво Люция.
— Смотри, как разговаривать выучилась! Был бы он святой, так ему место было бы в алтаре, а не у тебя под периной, — рассердилась мать.
Они не хотели говорить Люции такие вещи, видя ее в горе и заботах. Но, начав, не удержались и высказали все, что у них было на душе.
Они напомнили ей, что она, дочь почтенных родителей, не хотела выйти замуж по их выбору, а пошла за какого-то голодранца, да еще из дворовых. И хоть бы у хороших господ служил, а то — в Покутицах, у этих нищих! Уж раз она себе мужа нашла на вечеринках, среди гульбы да пляски, так пусть теперь попляшет! Сделала, что хотела, — теперь пусть не жалуется! Они ей могут только сказать: с богом!
Помочь-то они ей помогут, но пусть она их не корит и не воображает, что ей тут что-нибудь причитается. Потому что она была дурной дочерью. Да, дурной дочерью.
«Что ей тут что-нибудь причитается!» Люция не затем пришла. Она пришла посмотреть, остался ли еще у нее кто-нибудь на свете, есть ли для нее еще какая-нибудь жизнь. А если ей говорят такие злые слова про того, кто на войне и кто, может быть, уже богу душу отдал, то она сейчас же уйдет.
Кончался короткий осенний день, благоухающий яблоками; уже холодная роса выпала на укрытую сумраком землю, а у Богачевых пререкания не умолкали, становились все громче и громче. Бранились уже не в садике, а на дворе, потом у калитки, куда отец и мать вышли провожать Люцию. Люция стояла по одну сторону калитки, а они — по другую, держась руками за частокол.
Чуть не плача, старики укоряли ее, что старших дочек они выдали замуж невинными девушками, а она, самая младшая, справила крестины чуть не через три месяца после венца. Зачем она их так осрамила?
В ответ на это Люция схватила ребенка и, отталкивая прочь все узелки и мешочки, которые мать совала ей в руки, вышла на дорогу.
— А меду не возьмешь? Огурчиков не возьмешь? — вздыхала Богачиха.
— Ничего не возьму! — крикнула дочь гневно.
Старики заплакали. Сумерки скоро скрыли от них уходившую.
Сидя у окон в прибранных уже избах или стоя у ворот, люди смотрели, как Люция с плачем шла по дороге, где шумел ветер, а серые листья, гонимые им, мчались с нею вместе навстречу охватившему все небо багряному закату.
Когда она пришла домой, было уже темно. Кто-то поднялся с завалинки и подошел к ней. Она думала, что это кто-нибудь из Ямрозиков, живших в другой половине избы, через сени.
Но парень, сияв шапку, промолвил:
— Это я. Ходил по делу в волость, и дали мне для вас письмо.
Эго был Михал Зёмб, сын покутицкого старосты. Он тут же прочитал ей вслух письмо, потому что Люция была неграмотна. Владислав посылал всем поклоны, писал, что они едут днем и ночью, а куда — не знают.
В конце письма он наказывал ей: «Смотри, чтобы для ребенка дома все было, что нужно, и одевай Зоську тепло, потому что зима идет».
— Зима идет, — повторила встревоженная Люция. — А я и капусту еще не заквасила! Надо у кого-нибудь сечку попросить, наша никуда не годится.
Михал, сидя подле нее, молча грыз какой-то прутик. Наконец он сказал:
— Я принесу от нас. К чему вам ходить искать!
Люция подумала, что он принесет сечку завтра или как-нибудь на днях. Но он принес ее тотчас же. Посидел еще немного и обещал прийти помочь ей шинковать капусту.
Так в избе Люции снова появился мужчина, трудившийся для нее. Светло-зеленые и белые листья капусты с глухим шумом, похожим на чавканье, падали из-под сечки, куски кочерыжек разлетались из сильных рук во все стороны, а острый запах зелени щекотал ноздри.
Люция первая услыхала на улице чей-то крик.
— Тише, погодите минутку! — сказала она Михалу.
Он прекратил работу и тоже прислушался.
— Что такое приключилось? — удивился он. И не успел это вымолвить, как дверь распахнулась и в избу заглянула мрачная, веющая холодом вечерняя заря.
Кто-то просунул голову в дверь и, крикнув: «Коровы издохли!» — пошел дальше.
Конечно, не у одной Люции в тот день пала корова. Их пало пять (в том числе две, принадлежавшие солдаткам, женам запасных, взятых на войну), так как поздней осенью при росе выгнали их пастись на клевер.
На другое утро все с сомнением и надеждой поглядывали в сторону господского дома: не появится ли оттуда помощь и спасение. Под ярким солнцем и чистым небом старый дом стоял за оградой, засыпанный дождем листьев, и по его голым стенам, как струи крови, бежали дикие виноградные лозы. Огромная карета подъезжала к нему, блестя окошками и медленно вытаскивая колеса из хрустящей массы листьев.